Дункан было не привыкать к длинным речам. Она любила и, главное, могла складно и темпераментно выражать свои мысли. Репортеры едва поспевали записывать ее откровения:

— И сейчас Есенин возвращается в Россию, чтобы сохранить свой рассудок, и я знаю, что многие сердца по всему миру будут молиться со мной, чтобы великий поэт был спасен для своих будущих творений, исполненных красоты, в которой мир столь нуждается!

И словно в подтверждение всему сказанному, в дверях вагона появился Есенин, действительно похожий на молодого бога с Олимпа. Златокудрый Лель улыбнулся, обнажив белый частокол зубов, и распахнул объятия:

— Ну вот, я уже в Европе! Привет, старушка Европа! Здравствуй, Париж!

Газетчики мгновенно переключились на Есенина.

— Первый вопрос, господин Есенин: мы сейчас выслушали целое заявление мадам Дункан. Хотелось бы узнать ваше мнение об Америке!

Есенин, увидев встречающих его Кусикова и Лину Кинел, приветливо помахал им рукой:

— Лина, привет! Спасибо, Сандро, что встретил!.. Я сейчас… только вот дам им всем «по мозгам», — кивнул он на репортеров. Он был чуть-чуть навеселе, и настроение у него было хорошее. Чтобы общаться свысока, Есенин не спустился на перрон, а уселся прямо на ступеньках вагона.

— Вам интересно мое мнение? Об Америке? — Он озорно сощурился. — Пишите: Америка — большая Марьина Роща, и больше ничего! Ужаснейшее царство мещанства, которое граничит с идиотизмом!

Лина Кинел улыбнулась, а Кусиков захохотал и зааплодировал. Они искренне, каждый по-своему, соскучились по Есенину и его хулиганским выходкам. А Сергей, увидев, что его наконец-то понимают и одобряют, стал резать репортерам правду-матку:

— Кроме фокстрота, там почти ничего нет. Там жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я там не встречал… в страшной моде господин доллар, на искусство начхать: самое высшее — мюзик-холл. Пусть мы, русские, нищие, пусть у нас голод, холод, зато у нас есть душа! И лучшее из всего, что я видел в этом мире, это все-таки Москва!

Репортерам явно не понравилось высказывание Есенина о России, и они язвительно прервали его каверзным вопросом:

— Прокомментируйте, господин Есенин, корреспонденции, в которых говорится о ваших пьяных загулах!

— Эти «загулы», как вы съехидничали, — результат американского «сухого закона» и их плохого самогонного виски, от которого там ежедневно случаются смерти, потеря зрения и рассудка! — резко отбрил Есенин, газетчика, и тот, почувствовав, что поэт разозлился, сменил тему:

— Простите! После Америки какова теперь ваша оценка Европы?

Но Есенин не простил. С высоты вагона он поглядел на снующих по перрону людей, на Сандро с Линой Кинел, влюбленно глядящую на него, на Айседору, которая отошла в сторону и о чем-то горячо говорила своей подруге, и, повернувшись к репортерам, усмехнулся своим мыслям и ответил заученно, словно припоминая чужие слова:

— В каждом углу Европы уже человек висит на самом краю бездны и лихорадочно, изо всех сил, живет в поте лица. Жизнь — страшное чудовище, и счастлив тот человек, который может наконец спокойно протянуться в могиле: так я слышу голос Европы, и никакая работа, и никакое веселье не могут заглушить его. Здесь ясна вся чудовищная бессмыслица, до которой дошла цивилизация, ее подчеркивают напряженные лица богатых и бедных, шныряние автомобилей, лишенное всякого внутреннего смысла!

Есенин выпалил все это на одном дыхании, как старательный ученик, хорошо выучивший урок. Он побледнел, на лбу выступила испарина.

— Боже мой, неужели ваша оценка цивилизации такова, господин Есенин? Так жестоко?! — в один голос запричитали журналисты.

— Нет! Это я процитировал Александра Блока, когда он побывал здесь лет пятнадцать назад! — Есенин засмеялся, довольный, что подцепил их. — Италия его взволновала лишь воспоминаниями о Данте, а реальная окружающая Италия ужаснула. Итальянцев он сравнил с «цивилизованными обезьянами».

— А вы, по истечении этих пятнадцати лет, как вы смотрите на Европу, пережившую мировую войну, революции? — задал вопрос все тот же въедливый журналист.

Есенин отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

— Ну хоть несколько слов о Париже!

Радостное настроение Есенина начало портиться. Он посмотрел в крысиные глазки репортера и бросил ему свысока:

— Париж — не то, что Москва с Воробьевых гор. Париж с Монмартра — это картина тысячелетней бессмыслицы, величавая и бездушная, ни одной крупицы золота и киновари — все черно-серое море, как океан, по которому я плыл. А при всем благополучии европейцев, духовная смерть — налицо. Сплошное кладбище… — Есенин подождал немного, давая возможность журналистам записать сказанное, и, вновь оглядевшись вокруг себя, зло припечатал. — Все эти люди, которые снуют быстрее ящериц, — не люди, а могильные черви, дома их гробы, а материк — скелет!

— Но, господин Есенин, как же так? — попытались завязать спор журналисты, но Есенин встал и, подняв над головой сжатый кулак, рявкнул:

— Все! На хер! Больше не хочу! Достали! Сандро, друг, гони их в шею!!!

Пока Есенин отвечал на вопросы репортеров, Дункан и Мери Детси тихо разговаривали в стороне.

— Мери! Ты даже не представляешь, как я рада тебя видеть! — обняла и расцеловала Дункан свою подругу.

— Что с тобой, Айседора? Ты так похудела! У тебя круги под глазами! — расплакалась Мери.

— Не спрашивай меня сейчас ни о чем. Позже объясню, — ответила Дункан и, поглядев в сторону Есенина, добавила: — Что бы я ни делала, ничему не удивляйся! И пожалуйста, забудь о том, что я великая актриса! Поистине великий — это он, поэт Сергей Есенин, а я… я просто склоняю голову перед его гением!

Все это она произнесла, с опаской поглядывая на мужа.

— Хорошо, хорошо, — постаралась успокоить ее Мери. — Правда, я ничего не понимаю… Ну ладно!.. Айседора, я заказала вам номер в фешенебельном отеле «Крийон», где тебя хорошо знают…

— Мери! Нас устроят две скромные комнаты: в одной мы с Сергеем, другая — тебе! — перебила ее Дункан, ласково взяв за руку.

— Почему? — изумилась Мери.

— Приходится экономить! Почти все сбережения истрачены, и новых поступлений не предвидится, — честно призналась Айседора, виновато опустив голову.

— Боже мой! Боже мой! И это Айседора Дункан! — всплеснула руками Мери. — Дорогая моя, что ты сделала с собой? Я помогу тебе! Кстати, здесь Зингер! Он справлялся о тебе, он хочет с тобой увидеться!

— Тихо, Мери! Ради бога! Тихо! Есенин услышит! — Дункан с испугом загородила собой подругу, забыв, что они разговаривают по-английски и Есенин не сможет их понять. — Зингер — это хорошо! Может быть, мы увидимся… но… — И она поглядела на Есенина, стоящего в обнимку с Кусиковым и Линой Кинел.

— Дунь! Ну, что ты там? Мы едем или будем торчать на этом промозглом перроне? Сандро, я прошу, распорядись насчет багажа!