За соседним столиком какой-то господин насторожился, услышав возмущенный голос Есенина.

— Ezenin, я тебя лублу! — подняла бокал Дункан.

— Погоди, Изадора! — отмахнулся Есенин.

— Насколько мне известно, Россией правит Ленин, — возразил Зингер, на что Есенин, подозрительно поглядев по сторонам, прошептал с таинственным видом:

— Ленин умер! Правда, Сандро? — И едва заметно подмигнул другу.

— Зачем вы так шутите? — поперхнулся Зингер. — Я читал в газетах: Ленин был болен, но он окружен известными немецкими врачами.

— Говорите тише, — серьезным тоном подхватил Кусиков есенинский розыгрыш. — Нас подслушивают, гляньте, вон тот, в смокинге.

Есенин продолжал с видом заговорщика поглядывать по сторонам:

— Я не шучу! Уж скоро год, как умер! Но большевики не могут допустить, чтобы это стало известно, потому что большевизм сразу потеряет силу. Нет на его место сильного руководителя, неужели это вам не понятно?

По тому, как Зингер заговорил, так же шепотом, и по его испуганному лицу Есенин понял, что тот поверил.

— Сергей Александрович, но такую вещь трудно скрыть! Даже невозможно! Ну, хорошо… несколько дней, может быть, недель, но не больше!

— А им это удалось! Скажи, Сандро!

— Видите ли, если спустя некоторое время кто-нибудь что-то заподозрит, врачи впустят его на минуту и покажут, что Ленин спит! Так ведь, Сергей?

— Yes! — глубокомысленно подтвердил Есенин.

— А он не спит, он набальзамирован. Это сделали немцы. Вот так и откладывают извещение о смерти!

— Yes, — снова сказал Есенин. — А пока публикуют бюллетени о «постепенном ухудшении». Вы здесь, в Европе, заметили, что нигде нет интервью с Лениным? А? То-то!

— Ай-яй-яй! Это же надо! — покачал головой изумленный Зингер. — Здорово придумано! Интересно… Вы меня заинтриговали!

— Но если вы хоть слово пророните, умрете! Известно, как это делается, — поставил точку в розыгрыше Есенин, закуривая папиросу.

— Да уж! У чекистов повсюду шпионы! — небрежно кивнул Кусиков и переглянулся с Сергеем, которого распирало от сдерживаемого смеха.

— Извините, я ни при чем! — Зингер не на шутку испугался. — Я не просил вас рассказывать этот ужас. Это ваши дела, сами разбирайтесь! — Он демонстративно отвернулся от них и стал внимательно слушать Дункан, которая не участвовала в непонятном разговоре мужчин, а изливала свою душу Лине Кинел и Детси, изредка делая глоток вина.

— Когда я оглядываюсь назад, мне трудно постигнуть мое душевное состояние… Лишь дважды раздается материнский крик, который кажется нечеловеческим: при рождении ребенка и при его смерти. Первый крик — наивысшей радости, а другой — наивысшей скорби. Разве не один лишь крик существует во Вселенной: материнский крик сотворения? В нем все: скорбь, радость, экстаз, агония — все! — Она сделала большой глоток вина и замолчала. Слезы градом лились из ее скорбных глаз.

— Не терзай себя, Айседора! Прошу тебя, не надо! — Мери Детси сочувственно погладила ее по руке. Но Айседоре необходимо было выговориться. Носимое в душе горе — трагическая гибель ее детей — рвалось наружу.

— Целыми неделями я сидела, тупо глядя перед собой. Когда случается истинное горе, для него нет ни жестов, ни выражения… У меня было твердое желание уйти из жизни. Лежа в своей комнате с занавешенными окнами, на пределе отчаяния, я твердила: «Приди ко мне… ты мне нужен. Я умираю, если ты не придешь, я последую за нашими детьми!» Я твердила эти слова, как молитву!

— Я здесь, Айседора, я с тобой! — проговорил Зингер, виновато глядя на Дункан.

— Но он не пришел! И я не умерла! — сквозь слезы проговорила она… и горько улыбнулась. — Элеонора Дузе сказала мне: «Не ищите больше счастья. На вашем лбу вы носите печать великой несчастливицы на земле». — Айседора машинально потерла пальцами лоб, словно желая стереть эту печать. — «То, что случилось с вами, только пролог. Не искушайте свою судьбу!» Да, так она и сказала. — Дункан вытерла платком слезы и с вызовом посмотрела на Зингера. В глазах ее загорелись безумные огоньки. — А я буду! Буду искушать! Я не верю ни в Бога, ни в предсказания! Вот моя судьба! — кивнула она на Есенина, и лицо ее озарила счастливая улыбка.

— Ты в самом деле думаешь, что он гений? — Зингер ревниво поглядел на ее молодого русского мужа.

— Не только я… Все, кто знает его стихи, и не только на родине, в России, а скоро об этом узнает весь мир! — ответила она с гордостью.

— Я слышал другое… Пьяный — он становится сумасшедшим!

В ответ Айседора расхохоталась:

— Воистину настоящее искусство зарождается тогда, когда художник начинает безумствовать! Но я никогда не видела, чтобы он писал стихи в пьяном виде. Читать — да! Почти всегда! Но это не мешает ему читать гениально! Хочешь послушать? Я его попрошу, он не откажет!

— Нет-нет! Не надо! Мне кажется, для чтения стихов он еще недостаточно пьян, — отшутился Зингер. — И потом, им не до нас, у них с другом свои политические проблемы.

— Спой, Сандро! Давай, пока оркестр отдыхает! — озорно крикнул Есенин. — Ну! Распахни душу!

Кусиков взял гитару и ударил по струнам. Сделав замысловатый перебор, он запел, подражая цыганам:

Что-то грустно, взять гитару

Да спеть песню про любовь,

Иль поехать лучше к «Яру»,

Разогреть шампанским кровь!

Есенин и Лина Кинел подхватили разудалый напев, и уже три голоса зазвенело на весь ресторан:

Эй, ямщик гони-ка к «Яру»,

Лошадей, брат, не жалей.

Тройку ты запряг, не пару,

Так гони же поскорей.

Бесшабашный, отчаянный мотив словно вихрь подхватил Дункан с места: «Браво! Читан! Читан! Айседора будет плясать танец! Читан!» Она вышла из-за стола:

— Музыка! Please!

Официанты с выправкой бывших офицеров быстро освободили ей место перед эстрадой. Оркестр заиграл, и Айседора, словно шаль накинув на плечи красный шарф, с изумительной грацией и удалью исполнила огненный цыганский танец. А когда она, упав на колени, опрокинулась навзничь и затрясла плечами, как настоящая цыганка, зал взорвался восторженными аплодисментами и криками: «Браво, Айседора!»

Есенин помог жене подняться и, усадив за стол, подошел к оркестру.

— У вас гармошка русская есть? Гармошка! — показал он, раздвигая руками. — «Тына-тына…»

— У нас баян есть, Сергей Александрович! — ответил тапер по-русски.

— Родной ты мой! Русский, что ли? — обрадовался Есенин родной речи.

— Русский! Из казаков! — улыбнулся тапер. — Так что тащу баян!

— Ай ты! Русь моя! — На глаза у Есенина навернулись слезы. — Тащи! Баян тоже гармошка… только еще лучше!