Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я молча смотрел на Нору.
— Сергей терпел, терпел и не выдержал, убил сестриц.Сначала старшую, потом младшую. Вот как обстояло дело! Ну, как по-твоему?
Я попытался вернуть хозяйку с небес на землю:
— Нора, ваш рассказ вполне убедителен, но в нем естьдыры.
— Какие же? — ледяным тоном осведомилась та.
— А зачем Кузьминский столько лет ждал? Отчего нерасправился с девчонками через некоторое время после свадьбы?
Нора задумалась, потом предположила:
— Ну… любил Риту, а потом чувство иссякло!
— Почему он малевал пятно на картине?
— Пугал всех.
— Вот уж глупость!!!
— Ваня, не забудь, он не совсем нормален! Выжидал,вынашивал план!
— Столько лет?
— Да!
— Хорошо, а Катя?
— Что Катя?
— Почему он убил горничную Катю?
На секунду Нора растерялась, потом нашлась:
— Наверное, она что-то узнала про Сергея Петровича.Ваня, завтра же поедешь в дом, где Кузьминский жил во время своей юности, ипоговоришь со Степанидой.
Я подскочил.
— Нора! Столько лет прошло! Она давно на кладбище.
Лицо Норы стало жестким.
— Может, и нет! Ванда Львовна-то жива. Сам посуди,Степанида могла рано родить девочек, лет в восемнадцать-двадцать, тогда ей в товремя было тридцать восемь или тридцать шесть. Сейчас ей должно быть околовосьмидесяти или чуть больше. Многие женщины доживают до такого возраста.Действуй, Ваня, это единственный живой свидетель преступлений СергеяКузьминского.
Я колебался. «Многие доживают до восьмидесяти!» Но оченьчасто люди не дотягивают до шестого десятка!
— Вы уверены, что сестер убил Сергей Петрович? —тихо спросил я.
— А кто еще?
— Зачем же он поселил меня в доме? Лишний свидетель, намой взгляд, ни к чему.
— Это на твой взгляд, — обозлилась Нора, — ана его взгляд совсем по-иному. Ты должен был и впрямь стать свидетелем, толькоего невиновности. Подтвердил бы в милиции — Сергея Петровича на момент убийстване было дома… В общем, хватит зря болтать, завтра с утра дуй к Степаниде.
Я покачал головой. Насчет свидетеля невиновности оченьнеубедительно, типичная ерунда.
— А где взять адрес Степаниды?
Нора покраснела.
— Ваня, надо хоть изредка шевелить извилинами! ПозвониВанде Львовне, она его точно помнит.
На следующий день утром я приехал на Таганку и принялсяколесить по старомосковским улицам. Удивительное дело, центр города, совсемнедалеко шумит вечно переполненное Садовое кольцо, а тут тишь да гладь, большепохоже на какой-нибудь провинциальный городок, чем на Москву.
Невысокие дома, покрытые облупившейся желтой штукатуркой,стояли буквой «П», во дворе наблюдалась совсем уж патриархальная картина.Дядька в мятых спортивных штанах и грязной майке колотил палкой по вытертому,когда-то красному ковру, висевшему на железной палке, прикрепленной между двумядеревьями. Давно я уже не встречал людей, выбивающих половики дедовскимспособом.
Во времена моего детства такая перекладина имелась и в нашемдворе, и зимой, когда ударял морозец, жители массово чистили паласы снегом.
Сейчас почти у всех имеются пылесосы, но, видно, этот дядькажил по старинке. «Бах, бах, бах», — разносилось по двору.
Я огляделся, увидел в противоположном углу скамейку, накоторой тосковала старушка с детской коляской, и решил провести разведку боем.
Я приблизился к лавке и спросил:
— Разрешите присесть?
— Не куплено место, — буркнула старушка.
— Устроился бы там, чтобы вам не мешать, но пыль оченьлетит!
Старуха оживилась:
— Ну не урод ли?
— Кто? — решил я поддержать разговор.
— А Шурка, — кивнула бабка в сторонумужика, — пропил все из дома: и пылесос, и телевизор, и радио. Теперьвона, руками бьет!
— Ковер-то уцелел, — улыбнулся я.
— Да кому он нужен! — воскликнула старуха. —Ему лет, как мне, скоро тыща исполнится.
— Быстро время летит, — покачал я головой.
— Жизнь прошла, — грустно сообщилабабулька, — а я ее и не заметила, летит, летит, ошалеть можно! Всеменяется.
— Вовсе не все, — я решил подобраться к нужнойтеме, — вот в этом дворе ну просто как во времена моего детства. Хоть кинопро шестидесятые снимай!
Бабуля подняла на меня голубые выцветшие глаза.
— Из наших будешь? Не припомню тебя! Звать-то как?
— Иван Павлович Подушкин.
— Олимпиада Тихоновна, — церемонно кивнуласобеседница, — старая совсем стала. Ты из какой квартиры-то?
— Я не отсюда, здесь мои подружки жили, Рита и Аня,маму их звали Степанида, может, встречались с ней?
Олимпиада Тихоновна тоненько засмеялась:
— А то нет! Сто раз на этой лавочке сиживали, кофтыплели. Вязать Степанида любила, да и я в молодости рукодельницей была. И сейчасбы могла, только глаза не дают, вижу плохо совсем. Вечно она, покойница, надевчонок жаловалась: не слушаются, грубят. Только посмотришь на нонешних иподумаешь: наши ангелами были, всех грехов — с парнями за гаражами целоваться.А теперь!
— Степанида умерла? — спросил я.
— Так давно уж, — пригорюнилась ОлимпиадаТихоновна, — еще в шестидесятых. Девки замуж повыскакивали да съехали.Вернее, Ритка с мужем раньше умотала. А Анька позже.
— Вместе с отцом?
— Ну сказал, — усмехнулась ОлимпиадаТихоновна, — он еще когда спился! И не вспомню! Степанида девчонок сама нагорбу тащила, все причитала: «Мне бы их замуж пристроить за хороших людей, ипомирать можно».
И ведь напророчила себе! Ритка, старшая ее, за парня изнашего двора выскочила, как его звали-то… э… Сережа! Во, вспомнила! Ну тыскажи, что с памятью делается! Вчерашний день не расскажу, а начну про прошлоедумать, прямо на ладони лежит!