– А чего тянуть? – поддержал его Валерик. – Председатель предлагает культурно решить вопрос. Быстро, без крови!

– Давай, Попеленко, действуй, – приказывает Глумский.

Попеленко с третьего раза забросил шнур и стал вязать петлю.

– Не вяжи наглухо! – вдруг вмешался подошедший Яцко. – Узел должен скользить. Я читал в книжке!

Лейтенант открыл глаз, увидел вверху высохший сук, шнур и петлю.

– Нельзя, – с усилием, как можно громче, произнес он. – Если так… никогда не кончится… закон… какой ни есть!

Все ждали от Ивана пояснений. Но глаз снова закрылся.

– Бредит! – заявил Глумский. – Тащи эту сволочь, Попеленко!

– Эх, бараны безмозглые, – сказал Горелый. – Без митинга даже повесить не можете… Вас бухгалтер учит петли вязать!

– Сейчас научимся! – Председатель помог Попеленко накинуть петлю на голову. – А что безмозглые, так подумай, кто к кому попался!

– Толком все равно не повесите! – Горелый смотрел на Глумского с вызовом. – А сын твой на тебя крепко похож… Помню. Долго дергался.

Рука председателя попыталась ухватить карабин за плечом, но лишь гребла воздух судорожными движениями. Он схватил Горелого за грудки, потянул к себе. Глазами уперся в глаза.

– Быстрой смерти ищешь? Значит, боишься! Тогда поживи! Пусть тебе люди в очи поплюют. По всем деревням, где паскудил… И жди! Думай каждую ночь про петлю, пока душонка не скиснет!

Он отпустил Горелого и вдруг снова притянул.

– Только скажи! Скажи, сволочь! Зачем? Зачем к фашистам пошел? Что у тебя там? – он постучал кулаком в грудь Горелого. – За что ты людей?

– «Людей»! – процедил сквозь зубы связанный. Его вдруг прорвало. Тонкий голос сорвался на визг, слова летели вместе со слюной. – Скоты тупые! Рабы! Учить вас хоть пулей, хоть виселицей, а не научить! Ты сколько в лагерях отгрохал? А туда же, в партизаны, защищать «свою» власть. И сын твой… За отца отомстить не подумал! Может, хочешь меня помучить? Ну, помучай! Я вас три года мучил, три года убивал и вешал! Я над вами, скотами, поцарствовал! И то мало! Рабья кровь! Бараны! Вон еще вас сколько осталось! Победили? Теперь тишь да гладь наступит? Черта с два! Все равно из вас три шкуры драть будут. А вы будете кланяться, скоты! Кончай митинг! Вешай!

Глумский неожиданно оскалил зубы.

– Не добьешься! Потерпи, тварь! – Он поднял прутик. – Мы тебя по району проведем! По Беларуси! Покажем людям! Пошла! – закричал он на ни в чем не повинную лошадь и со свистом рассек прутом воздух.

– Та погоди ты, погоди! – кричит Серафима, пытаясь угнаться за Тосей.

Рамоня смотрит вслед своими бельмами, прислушивается.

– Бабы стали воевать, – плямкает он беззубым ртом. – Вот дожил!

Тося бежит по лесной дороге. Ее черное длинное платье развевается на ветру, мелькают босые ноги. Платок монашенки свалился набок, волосы, взлетая, бьют по плечам. Она не обращает внимания на лужи, лицо в грязных потеках. С ней рядом, скачками, бежит Буркан. Для него это веселая игра.

Тося запутывается в платье, падает. Поднявшись, решительно отдирает от юбки подол и сразу превращается в озорную, отчаянную девчонку. Теперь платье чуть выше колен, как никто и никогда не одевался в Глухарах. Она бежит дальше свободно, словно спеша влететь в другую эпоху. Серафимы уже не видно и не слышно.

– Иван! – кричит Тося. – Иван!

Она даже не понимает, что лесное эхо возвращает ей этот крик, чтобы она услышала и осознала: это ее голос. Голос!

Телега, кряхтя и кренясь на выбоинах, ползет по лесу. Зов девушки долетает до глухарчан. Они прислушиваются. «Иван!», «Иван!» – мечется по лесной дороге, от одной стены Леса к другой, отражаясь и усиливаясь.

Телега останавливается.

– Товарищ лейтенант! – Попеленко легонько трясет Ивана. – Чуете? То Тоська ваша кричит! Шоб я вмер, Тоська! А голос, а? Як в театре!

«Врачи в госпитале объяснили мне, что у Тоси был «паралич речи от испуга». Первое потрясение лишило голоса, второе вернуло. Бабы в деревне, в тот день, когда состоялся бой у реки, стали орать «лейтенанта убили» и причитать. Тося услышала.

В госпитале я провел немало времени. Тосю приняли няней-сиделкой вне штата и без зачисления на действительную. Я удивлялся, как ловко и не стесняясь она стала управляться с тяжелоранеными. Раздевала, одевала, подкладывала утку, подмывала, будто занималась этим много лет. «У твоих детей, Иван, будет хорошая мамка», – говорили мне в палате. Когда я стал ходить, сочувствующий медперсонал предоставил в наше распоряжение каптерку. Я смог доковылять до загса. Наша первая брачная ночь прошла на груде халатов, хоть и выстиранных, но хранивших запах мучений и смерти. Мы не думали тогда, что ребенок родится в победном мае сорок пятого. Угадали!

А в Глухарах… много событий произошло с земляками. Горелого, до прибытия Гупана, поместили в тот же погреб, где лежал мертвый Абросимов. Охранять поставили Попеленко и Крота. Утром бандита нашли с перекушенным горлом. Замок не был тронут, а Попеленко и Крот клялись, что никто не заходил. Малясиха первая сказала: «Мертвяк его загрыз. Убитый не сдержался, шо убивец рядом. Обыкновенное дело». Село единогласно поддержало предположение.

Я лежал тогда в хате Семеренкова, нога воспалилась, и мне было не до бабских балачек. Но Гупан позже рассказал, что горло действительно было перекушено и что волосы у Горелого были почти белые, седые. А я помнил, когда увидел бандюгу у реки, его черную и густую, не по военному времени, шевелюру.

Никто ни тогда, ни позже не смог разгадать загадку смерти Горелого, как и многие другие тайны, о которых знает только наш Лес. Днем его вересовища дышат теплом и лаской, а к ночи в заросшие папоротником сосняки, в глубокие улоги с невесть откуда взявшимися родниками чистой воды заползает непробиваемая тьма.

Позже, когда меня увезли в госпиталь, случилась беда с Глумским. Его застрелил через окно единственный уцелевший гореловец Дрозд. Мстил за разгром банды. Когда выпал снег, хлопцы Гупана выследили Дрозда по чернотропу. В плен брать не стали.

Сеньку забрили в пехоту, послали искупать вину, он дошел до Берлина. Вернулся без одной ноги, но с двумя медалями. Гупан вышел в отставку, но не выдержал тягостей мирной жизни и постепенно спился. Маляса выслали на севера, где он, по слухам, без особого успеха охотился на песцов. Вернулся через десять лет и, как всегда, в драных штанах.

Валерик, быстро поправившись, отбыл на Дунайскую флотилию и поплыл освобождать Европу. Под Веной в его бронекатер попал тяжелый снаряд, а морячок, конечно, находился ниже ватерлинии. Выбраться не смог.