Юлия в ответ внимательно пригляделась к Матильде:

– Ты думаешь, об этом говорила гадалка?

– Наверное. Хорошо бы, чтоб только об этом.

Матильда не стала говорить, что сердце по-прежнему ныло, предчувствуя грядущие беды.

– Как думаешь, надолго объявят траур? Спектакли отменят? В какой монастырь поедут император и императрица?

Шквал вопросов Юлии, на которые Матильда смогла только пожать плечами:

– Откуда я знаю. – И мрачно пошутила: – Господин Власов еще со мной не советовался.

В том, что траур будет объявлен, почти никто не сомневался. Как не сомневались и в необходимости богомолья. Православные государи просто обязаны были на время удалиться в монастырь. Конечно, в России бывали давки и даже гибель людей, но чтоб так…

Но никакого Высочайшего повеления прекратить праздничные мероприятия не последовало.

Те, кто понимал опасность такого поведения, забили тревогу. Среди них была родная сестра молодой императрицы, великая княгиня Елизавета Федоровна, мужа которой, губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича, обвиняли в плохой организации и как следствие трагедии на Ходынке. Даже прозвучало прозвище – князь Ходынский.

Елизавета Федоровна отправилась к сестре.

Молодая императрица была словно натянутая струна, заметно, что все произошедшее ужаснуло ее, что Аликс трудно держать себя в руках, вообще трудно держаться на ногах и без истерики. Но поговорить все равно надо…

– Аликс, – Елизавета Федоровна сжала запястье сестры, в голосе слышалось неподдельное волнение, – Аликс, скажи Ники, что нельзя этого делать!

– Чего? – подозрительно прищурилась Александра Федоровна.

– Нельзя идти к французскому посланнику. Люди погибли, Аликс!

Сестра чуть поморщилась:

– Он знает и уже приказал помочь. А ты… хочешь быть святее всех?

Елизавета Федоровна посмотрела на сестру долгим сочувствующим взглядом, который вызвал у Аликс новый приступ раздражения.

– Тебя встречали в России с восторгом, меня – с ненавистью, хотя я ничего дурного не сделала. Ты вышла замуж с честью, я… – Аликс не договорила, поджав губы, но быстро справилась с собой, гневно продолжив: – Теперь коронация… Неужели из-за каждой давки за подарками следует отменять давно подготовленные празднества? Всегда бывали драки, даже с жертвами, это особенность русских праздников. Русские страшные любители бесплатного, сами за то и поплатились…

Было заметно, что она говорит не то, что думает, вернее, не совсем то, что новоявленная императрица потрясена гибелью людей, она готова помогать и сама, но ее положение, вернее, то, как Аликс это положение понимает, навязывает совсем иное, почти циничное поведение. Переубеждать и взывать к истинным чувствам сестры Елизавета Федоровна не стала – не время, просто попросила:

– Аликс, позволь мне поговорить с Ники. Он поймет.

Красивая голова императрицы горделиво вскинулась:

– Нет! Я не позволю омрачать Ники такой праздник. Если даже вдовствующая императрица не поддерживает сына, то его поддержу я! – Однако тон ее тут же смягчился, Аликс помнила заслугу Эллы в организации их с Ники брака и то, что сестра никогда не давала дурных советов. – Ники приказал похоронить всех за наш счет и выдать семьям погибших по тысяче рублей серебром.

Элла смотрела на Аликс с горечью, сестра слишком недолго прожила в России, а потому не способна понять, что никаким серебром любовь этого народа не купишь.

– Они ненавидят меня, – неожиданно с горечью произнесла Аликс. – Все ненавидят, от придворных до императрицы. Словно я виновата, что я не умею кривляться и фальшиво улыбаться, что люблю Ники всей душой! Трудно любить в ответ на ненависть.

Теперь рука Эллы легла на сестринскую мягко, в глазах появилось сочувствие:

– Аликс, они поймут, какая ты, и оценят. Обязательно поймут. Просто обстоятельства не на твоей стороне. Не усугубляй, постарайся показать душу. В России больше ценят душевность, чем твердость характера.

Она могла бы сказать еще многое, но их прервали, пришли от французского посланника с вопросом, Аликс шепнула сестре:

– Позже поговорим.

Елизавета Федоровна лишь вздохнула: сестра не прислушалась, потом может оказаться поздно…

Нелюбовь в России завоевать куда легче, чем любовь, и если Аликс не поймет русских, то и русские никогда не поймут ее. Сейчас сестре кажется, что любовь Ники – спасательный круг, что их взаимное чувство победит все – всеобщую неприязнь, которая растет на глазах, недовольство рождением дочери, а не сына, ее собственную отчужденность. Аликс искренне верует, она живая и добрая, но только с теми, кого любит сама, стоит перешагнуть порог личных комнат, и молодая императрица становится замкнутой. Это ее беда – неумение широко и светло улыбаться на публике, но иного способа справиться, кроме как перебороть себя, не существует. Никто не поверит, что она добра и милосердна, если облик твердит о высокомерии и сухости.

Такова Аликс, все самое хорошее в ней спрятано внутри, об этом хорошем знают и будут знать только самые близкие и доверенные люди, Аликс не привыкла выставлять напоказ свои чувства, а без этого их просто не заметят.

Елизавета с самого начала понимала, что сестре будет трудно, но надеялась, что любовь Ники и жизнь в России разбудят в спящей красавице Алисе Гессенской ту самую Sunny, которую знали до смерти их мамы, что звонкий смех маленькой Алики прорвется сквозь защитную оболочку строгой внучки английской королевы.

Но все сложилось иначе. Пока было наоборот – обстоятельства и общая неприязнь заставили Аликс укрепить этот защитный барьер…

– О чем ты задумалась? – поинтересовался Сергей Александрович, наклоняясь к уху жены.

Елизавета Федоровна вздохнула:

– О том, что Россия не скоро поймет Аликс.

Великий князь равнодушно пожал плечами:

– Если вообще поймет. Но к чему ей понимание?

Но коронационные торжества продолжались по программе – в тот же день, едва отодвинув в сторону трупы и развезя по больницам раненых, на Ходынке снова поставили балаганы, выступали цирковые артисты, кривлялись клоуны, ревели ручные звери… Императорская чета побывала на приеме у французского посла, почтила присутствием обед сословных представителей, посетила бал у австрийского посла…

Москва словно разделилась на два лагеря – один веселился, пил шампанское и славил царя, второй тихо оплакивал погибших и выхаживал покалеченных… Этим двум лагерям было не по пути.

Николаю предстояло зажигать иллюминацию…

Москва выглядела празднично, но тут особенно расстарались.

Он шел вдоль многочисленных факелов, зажигая один за другим и шепча:

– В память… в память… в память…