– Ваш шурин – явно самый везучий в семье.

– Простите, что не могу продлить ангажемент еще на один вечер. Будьте добры, заберите свои вещи. Мои люди уже сложили их за сценой.

Гемайдан опустил глаза и принялся перебирать бумаги на столе.

Прескотт, крепко держа Красавчика, поднялся, но не вышел.

– Когда будете уходить, оставьте мне вашу карточку.

Прескотт сказал:

– Простите?

Гемайдан поднял голову.

– Оставьте мне визитную карточку.

– Как скажете.

Когда вечером Олиан и Буго, муж и жена – акробаты, сошли с поезда, их никто не встретил. В контракте значилось, что на вокзале будет ждать такси. Они заспорили и продолжали ругаться, укладывая вещи в такси, которое пришлось оплатить из собственного кармана. Доехав до театра «Эзбекие», они заколотили в дверь. Никто не вышел.

Только когда подошел помощник режиссера, выяснилось, что дверь не заперта. Так было найдено тело Бехары Гемайдана. Он недешево отдал свою жизнь – мебель была опрокинута, по полу раскиданы игральные карты, всё залито кровью. Кто-то перерезал ему горло, рассек запястья и нанес множество ран в живот.

Полиция не смогла установить орудие убийства. Раны не соответствовали ни острому ножу типа стилета, ни тупому, вроде пестика для колки льда, ни треугольному, как штык. Казалось, их невозможно даже сосчитать. Однако внезапно старший инспектор сказал с уверенностью:

– Ран – пятьдесят две.

Остальные полицейские удивленно загудели. Догадки старшего инспектора часто оказывались верными, но откуда он взял это число?

Вместо ответа тот наклонился и вытащил из раны на шее Гемайдана пиковый туз.

– Шутишь, Сэм.

– Не шучу. Правда видел. Своими глазами.

Утро вторника. Агенты Секретной службы сидели в кафетерии на Маркет-стрит. Из «восьми праведников» в Сан-Франциско остались четверо – трое за столом, один в очереди – все молодые однотипные блондины. Их звали Холлиз, Штуц, Самюэлсон и О'Брайен – у последнего был сломан нос, под глазом чернел фингал, который не удалось вылечить никаким сырым мясом. Поскольку начальство обедало в клубе, агенты, не стесняясь, курили и говорили запросто.

– И как же он выглядел? – спросил Штуц.

Самюэлсон – красавчик, любимец женщин – не ответил.

К столику приближался Холлиз – вихрастый, с красным после непривычного еще бритья лицом. Как самый младший, он нес на подносе завтрак для всех четверых: кофе и пирожки.

– Подумай хорошенько, Холлиз, – сказал Самюэлсон, – стоит ли с утра есть пирожки?

– Я что-то пропустил? Вы смеялись.

– Сэм видел сегодня утром водяного. – После памятной драки О'Брайен старался говорить осторожно.

Самюэлсон мотнул головой.

– Я этого не говорил. Я этого не говорил. – Он умел рассказывать истории, опуская важные подробности, чтобы вызвать расспросы.

Холлиз придвинул стул.

– Так кого же ты видел?

Самюэлсон сказал:

– Я шел через Пресидио сегодня примерно в пять утра и Добрался до эспланады, когда внезапно увидел в заливе…

– Погоди. – Штуц ткнул Самюэлсона в плечо. – Ты не сказал, как оказался там в пять утра.

– Я просто… наслаждался красотами природы.

– Не сомневаюсь, что наслаждался, – хохотнул Штуц. – и кто она?

– Что ты увидел в заливе? – спросил Холлиз.

О'Брайен ухмыльнулся.

– Ты пробыл в Пресидио всю ночь, да? У дочки мэра? Верно?

Самюэлсон выпустил дым, слушая подзадоривающие возгласы товарищей.

– Что я могу сказать, ребята? Вам следовало бы лучше изучить географию Сан-Франциско.

– Ночная разведка, Сэм? – спросил Штуц.

– Ребята, ребята. – Самюэлсон прищелкнул языком. – Джентльмен никогда не рассказывает таких вещей. Главное, что в пять утра я увидел в заливе – кого бы вы думали? – старшего офицера Джека Гриффина. – Все засмеялись, и Самюэлсон продолжал: – Джека Гриффина, Брюзгу Гриффина. Он плавал. В пять утра.

– И вонял на весь залив, – пробормотал О'Брайен.

– Ну, О'Брайен, – улыбнулся Самюэлсон, – ты уж пошутил, так пошутил.

Штуц сказал:

– Интересно, с какой стати?

О'Брайен ответил:

– Небось полез купаться с пьяных глаз.

– Он выглядел веселым? – спросил Штуц.

– Ну, ты знаешь, как он выглядит, – отвечал Самюэлсон.

Все снова засмеялись.

– Может, готовится к гимнастическим упражнениям, – заметил Холлиз, откусывая пирог. Опять послышался смех, и Холлиз поднял голову. – Что такое?

– Это ты классно припечатал, – сказал Штуц. – Просто мастерски.

О'Брайен добавил:

– А после гимнастических упражнений надел юбочку и отправился на каток.

– Нет, серьезно, – сказал Холлиз. – Потому что вчера в шесть я видел, как он занимается гимнастикой.

– Где? Чего он делал? – угрожающе произнес Штуц. – Ноги задирал?

– Да, и это тоже. – Холлиз говорил так, будто точность может принести ему популярность. – Бегал, разминался. Я считал: он двадцать пять раз подтянулся и сто раз отжался. Когда я уходил, он приседал.

– И когда именно это было? – Никто не заметил прозвучавший в голосе Самюэлсона холодок.

– На эспланаде, около шести утра.

Штуц присвистнул.

– Это не тот Гриффин, про которого я слышал.

Самюэлсон сказал:

– Наверное, отлупив О'Брайена, он почувствовал себя героем.

Дразнить О'Брайена было весело: Штуц и Самюэлсон поочередно выступали в роли матадоров. Потом все четверо принялись обсуждать перемену в Гриффине, пока Штуц, подмигнув, не спросил:

– Кстати, Холлиз, что ты делал на эспланаде в шесть утра? Холлиз покраснел и утерся салфеткой.

– Ничего. Так, одна девушка.

После этого и до конца завтрака любая его реплика вызывала взрыв смеха и очередные колкости со стороны задетого Самюэлсона.

Рано утром во вторник Картер шел по Лейк-Шор-авеню. Он не помнил, когда в бедном старом Окленде последний раз стояла такая погода: воздух благоухал, будто где-то рядом только что испекли хлеб. На озере сидели лысухи, рядом на траве клевали семена канадские гуси, нырки и белые Цапли. Картер перешел на другую сторону авеню, чтобы лучше видеть птиц. До переправы было далеко, но сегодня прогулка бодрила. Будь у него такая привычка, он бы запел.