Небо за Актуем горело ровно и бездымно. Сиреневые тени тянулись через луг, пропадали за кустами. Много раз виденное приволье. Глядела прежде, ничего этого не замечая, а нынче отчего-то грусть-тоской зажглось все внутри. Мимо прошагала из пригона мать. Валюшка поглядела ей вслед. В пригоне, шумно вздыхая, укладывалась на ночь корова. На фоне высветленного неба промелькнули ласточки. Валюшка смотрела очарованно, чувствуя, что у нее словно открылось какое-то глубинное зрение.

V

Машина, фыркнув, круто остановилась у здания райисполкома. Фары осветили палисадник, стоявшие возле окон деревья, поросший травою кювет. Заместитель начальника сельхозуправления Панченков звонко хлопнул дверцей, так лихо только он умел хлопать, взбежал по ступенькам на высокое крыльцо. В райисполкоме светились два окна — в приемной, где у телефона караулил тишину дежурный, и в кабинете Василия Павловича. Прошел темные сени, пересек наискось неосвещенный зал; в приемной дежурный оторвался от книги, вгляделся, узнал, хотел заговорить, но Панченков шагнул мимо приемной, у обитой дерматином двери с табличкой «Начальник сельхозуправления» молодцевато подтянулся, поправил ремень, пригладил рукой выступавшую надо лбом светловолосую чуприну.

— Костя, ты? — Василий Павлович привстал из-за стола, потягиваясь; настольная лампа мешала ему смотреть, он повел голову вбок, спросил, оживляясь: — Ну, как там, в Ключах?

— Порядок. Один план выполнили. Горячий был денек. Штурманули.

Василий Павлович тронул ладонью жестковатые, с проседью волосы, оглядел с любовью Костю — молод, красив, напорист. Все выполнит, какое ни дай задание.

Василий Павлович вспомнил: сам таким же до войны пришел в райком.

Всю войну протрубил на разных должностях, ночей недосыпал, одна была забота — хлеб фронту; не жалел ни себя, ни председателей; люди все понимали — сами себя не жалели. В последние годы работал в Берсеневке первым секретарем. Въелись в душу привычки военных лет, тянул лямку как в войну, а говорят, надо было по-другому. Но по-другому он не мог, не умел да и не считал нужным — действовал привычными проверенными методами.

Среди тучных, богатых хлебом лет выдаются неурожайные. Позапрошлый год был именно таким. Василий Павлович всю осень колесил по колхозам, жесткими мерами выколачивая хлеб. С особо упорными вел разговор на бюро: кое-кого исключил из партии. По письму группы председателей в Берсеневке до первых метелей работала комиссия. Над Василием Павловичем сгустились тучи. Он горько сожалел только об одном — не довел дело до конца, не выполнил плана хлебозаготовок. Тогда бы и разговор с ним был другим — победителей не судят, а если и судят, то с оглядкой… Его сняли с работы. Район и до сих пор лихорадит, никак не подберут в Берсеневку такого руководителя, который бы выправил положение. Нынче послали туда из Новониколаевки первого секретаря. А сюда пришел Яков Петрович.

Нынешняя заготовительная кампания имела для Василия Павловича особое значение. По всему чувствовалось, что заготовки будут напряженными. Знакомый Василия Павловича из краевого управления, сам бывший секретарь райкома, больно переживавший его падение, в откровенном разговоре посоветовал:

— Отличись нынче — все спишут и забудут. Глядишь, и наградят. Ты рукой не маши. Кто-кто, а мы-то с тобой заслужили. Покажи себя, развернись, помнишь, как в войну бывало. Я поговорю тут о тебе в крайкоме. Вернешься на прежнюю должность, а то пойдешь и на повышение.

С совещания возвращался веселый. Ехал на машине по степи. Над пыльным проселком ползли низкие облака. Одно, темное, с небольшую тучку, уронило на землю крупные капли. В воздухе зазвенело, трава зашуршала. Василий Павлович высунулся из кабины, поставил под дождь пухлые ладони: гляди, разыграется не на шутку. А ведь пора уже убирать хлеб. На одутловатое лицо набежала озабоченность. Светлые крупные капли отбарабанили — не прибили даже пыль на дороге. Дождь кончился, облако, разметанное верховым ветром, отплыло с разорванными краями в сторону. Василий Павлович оглянулся на шофера — машина стала у края дороги. Не торопясь, вышел, перешагнул через кювет, мял сапогами сладко пахнущую, чуть смоченную траву. Остановись у некошеного поля, забрал в горсть рослые соломистые стебли — усатые колосья отливали бронзой, были крупны и длинны.

Долго стоял, смотрел не отрываясь. Отсюда, с возвышения, было видно далеко: поля, за ними зеленая пойма Актуя, взгриваченное пенными волнами речное стремя, дальше — снова поля. И забилось сердце при виде этой простенькой картины. Знал — опять начнутся тревоги. Опять — ни минуты покоя: днем в машине, в поле, на току, вечером — совещания-разносы. И все равно стоял как околдованный — очарование степи незримым палом ворвалось в душу; на глаза просились слезы…

Все сделает, все, что потребуют от него, выполнит. Здоровья бы хватило. Летом ездил в санаторий, подлечился. Сейчас по вечерам снова стало прихватывать сердце. Слышал — кое-кто поговаривает: пора в отставку. Это ему-то в отставку? На покой? На пенсию — рыбку ловить удочкой? Не-ет… Взялся рукой за грудь, там, где сердце.

— Василий Павлович, что с вами?

Это — Костя.

— Ничего, Костя. Ты иди. Я посижу еще, поработаю. Кое-кому позвонить надо, телефонограмму составить. Есть такие — не сдали сегодня ни грамма.

— Их бы на бюро, Василий Павлович.

— На бюро. Да…

— Поставить вопрос ребром: или — или.

— Яков Петрович просил подождать с бюро.

Костя ушел. Василий Павлович откинулся на стуле, прикрыл веки. Из-за занавески в приоткрытую створку окна дохнул ночной ветер; пахнуло прохладой, полынью, пылью — за райисполкомовским гаражом ветвился у забора седоватый полынок, а там дальше шли по большой дороге груженные зерном машины.

Василий Павлович прислушался — боль утихла. Сел прямо. Глаза привычно скользнули по сводке. Утречком пораньше махнуть по колхозам. Не забыть и про Озеры — про Кленова. Василий Павлович покрутил головой, будто тесен стал воротник, поднялся. Накинул на плечи серый дождевик с топорщившимся позади капюшоном, вышел. Постоял на крыльце, вслушиваясь в неясные звуки ночи. Было тепло и тихо. Звезды, потускнев, мигали в вышине. Далеко на перекатах Актуя шумела вода. Приглушаемый расстояниями, долетал наплывами гул машин.

Дорога бежала с увала на увал. Плыл с обочин горьковатый терпкий дух полыни, от низких приземистых скирд ветерок наносил устоявшийся пресный запах сена. То тут, то там темнели бронзовым загаром, томились в ожидании поля. Вот он — хлеб. Убрать его, не потерять ни колоска. Василий Павлович высунул голову в дверцу. Шофер нажал на тормоза, машину тряхнуло на выбитой грузовиками колдобине; облако пыли догнало «газик», кругом стало серо, как в тумане. Взревев, машина выбралась на гребень увала, пыль отнесло в сторону на затравевший, поросший бурьяном склон.

Василий Павлович мигал припухшими веками. Вчера поздно лег, до