Я ничего не знала о политических событиях, только слышала взрывы и автоматные очереди поблизости. Когда мы приехали в Темный Дом, тут было тихо, но через месяц снаряды рвались уже буквально на соседней улице. Наверное, это беспокоило наших тюремщиков, и потому они перевезли нас в другое место.

Это был не дом, а целый дворец. По дороге я сидела в машине рядом с Найджелом, который очень отощал и осунулся.

– Ты в порядке? – спросила я и тут же получила удар по голове от Яхьи-младшего.

– Молчать! – крикнул он.

Ослушаться я не осмелилась.

Новый дом имел форму огромной буквы L, которую с внутренней стороны окружала высокая стена. Таких огромных и шикарных домов в Сомали мне еще не приходилось видеть. Входная дверь, например, была сделана из дорогого дерева и покрыта резьбой и росписью. Наше новое жилище сразу получило название Позитивный Дом.

В отличие от прежних наших домов, давно пустующих и заброшенных, здесь совсем недавно жила семья. В воздухе пахло свежестью, кафель на полу был белый и чистый. Пока меня волокли по коридору, я видела комнаты и в них мебель. Я видела диван и лампу. Я видела плюшевый матрас и за ним деревянную спинку кровати. Потом мы повернули за угол, и меня втолкнули в последнюю дверь слева. Там была маленькая комната с окном, наглухо закрытым тяжелыми ставнями. В одном углу стоял металлический стул на трех ногах – из прорехи в сиденье торчал желтый поролон. У стены длинной сигарой лежал свернутый в трубочку персидский ковер. А справа от окна висела яркая ламинированная фотография, изображающая подвесной мост, – такие украшают стены дешевых ресторанов и хостелов, и на них можно видеть достопримечательности и пейзажи в цветовой гамме «вырви глаз» – обычно благодаря «Фотошопу». Раньше такие постеры вызывали у меня смех, но теперь, изголодавшись по цветному миру, я смотрела на этот огромный мост над широкой рекой и кислотно-зеленые холмы и небо цвета вишни как на чудо. Мост на фотографии, стул, ковер, окно, пробивающееся в щелку солнце были прекрасны. Все это внушало хоть маленькую, но надежду.

Мальчики швырнули в комнату мой матрас, пакеты с вещами и вышли. Я поняла, что мне тут жить.

Устраивая постель, я заметила, что из-под свернутого ковра торчит что-то белое. Я присмотрелась – бумажный уголок. Неужели конверт? Сердце мое затрепетало – уж не знаю почему. Не помню, что я себе напридумывала, пока дрожащими пальцами вытаскивала находку из-под ковра. Наверное, это записка или карта. Но, так или иначе, это оставили не похитители, а прежние хозяева, нормальные люди, и, как я успела убедиться, свидетельства их жизни влияют на меня благотворно.

Это и вправду был конверт – тонкий узкий конверт, в какие кладут фотографии в фотомастерских. Внутри лежала единственная фотография – мальчик лет девяти в рубашке с воротничком – и полоска бумаги, где было написано что-то на сомали, в том числе имя – Омар. Фотография предназначалась на паспорт.

У Омара были иссиня-черные волосы, темные круги под большими карими глазами и длинная, как цветочный стебелек, шея. Он очень серьезно смотрел в объектив, но казалось, что он милый и живой ребенок, который просто старается выглядеть старше, показывая, что он достоин путешествия, которое послужило причиной для этой фотосъемки.

Посмотрев на Омара секунд десять, я положила фотографию в конверт и поспешно сунула обратно под ковер, как будто он был радиоактивный. В некотором роде так оно и было. Если бы похитители увидели у меня эту фотографию, они бы сочли ее документом, а документы – это проблема.

Застелив матрас, я легла и снова вытащила конверт. Соблазн был непреодолим. Я поднесла фотографию ближе к глазам, чтобы лучше видеть Омара и чтобы он – мне хотелось думать – лучше видел меня. Мы долго рассматривали друг друга, пока я снова не убрала фотографию, боясь, что кто-нибудь войдет. Так повторялось много раз. Я любовалась этим ребенком, пыталась запомнить все черты его мальчишеского лица – узкий подбородок, изгиб губ, – не забывая, что если Омара обнаружат, то мне несдобровать. Нам несдобровать. Я должна была защитить Омара. Мне казалось, что мы союзники. Он оставил свой дом, и я, благодаря извращенной логике войны, заняла его место. Возможно, его отец – лидер боевиков, а сам он по уши в джихаде, но почему-то – наверное, от отчаяния – мне не хотелось в это верить.

Потом вернулись Абдулла и Яхья и велели мне подниматься. Абдулла пристально уставился мне в лицо, будто почуял за мной вину. Я думала, что сейчас они устроят очередной обыск, ища «документы», но он жестом приказал мне собираться. Они решили переместить меня в другую комнату.

В другой комнате не было мебели, только картонный ящик в углу, набитый фарфоровой посудой, и букет голубых пластиковых цветов сверху. В коридоре висел еще один постер в стиле китч, который был мне отлично виден, поскольку дверь держали открытой. На нем были изображены фрукты: ананас, красные яблоки, ярко-желтые бананы и гроздь крупного винограда в капельках росы. Все сочное, кричащее, на фоне ярко-голубого неба. Это была не картинка, а чистое наказание. Когда я смотрела на нее, мой голод возрастал многократно. Так продолжалось несколько дней, пока кто-то из мальчиков, заподозрив, вероятно, в постере некое оскорбление Аллаха, не сорвал его со стены. Но это случилось потом. А прежде мне предстояло собрать вещи и перебраться в эту комнату. Я не знала, что делать с моей контрабандой. Последние тридцать секунд в комнате Омара я провела, лихорадочно соображая, брать мне фотографию или оставить, и если брать, то как это сделать на глазах Абдуллы и Яхьи. Конверт лежал у меня под матрасом. Я решилась на первое, потому что если я оставлю конверт на полу, то они точно увидят его и поймут, что я его прятала. Ну и, прежде всего, Омар доставлял мне большую радость. Я надеялась, что мне удастся, прикрываясь простыней, незаметно сунуть конверт в пакет с вещами. Но вышло иначе. Я слишком резко схватила матрас, и конверт отлетел в сторону – под сломанный стул, стоящий в углу. Так Омар был покинут во второй раз. Он остался лежать почти на прежнем месте, где-то между стулом и свернутым ковром, и не будь он в конверте, мог бы видеть постер на стене – мост, реку и холмы. Выходя из комнаты, я не обернулась, и мои тюремщики, к счастью, тоже.

В Позитивном Доме мы жили два месяца, но и там нас настигла война. Выстрелы и взрывы ухали под самыми нашими окнами. Мальчики боялись войны. Тем временем во главе Переходного правительства в Могадишо встал новый президент – бывший учитель географии по имени Шейк Шариф Шейк Ахмед, который несколькими годами ранее сумел объединить несколько исламистских группировок и держать их лидеров под контролем. Когда мальчики узнали об этом, они очень обрадовались. Даже Абдулла, в нарушение всех правил, десять минут рассказывал мне, как здорово, что войска Эфиопии покинули страну и к власти пришел сильный мусульманский лидер. Смута, дескать, закончилась, беженцы возвращаются по домам. Шейк Шариф объединит все исламские движения и установит верховенство шариата. «И война закончится», – уверенно предрекал довольный Абдулла. Я же надеялась, что новый политический порядок будет способствовать нашему освобождению, однако порядком что-то не пахло – война разгоралась с новой силой. Вскоре мальчики, утратив доверие к новому президенту, уже видели в нем врага. Их оптимизм испарился бесследно. Они стали еще более угрюмыми, чем прежде. Их бывший герой показал себя как весьма умеренный исламист и хуже того – объявил, что стране необходима помощь иностранных государств, прежде всего соседней Эфиопии, где живут христиане. Мальчики сутки напролет слушали радио, новости на волне сомалийской службы Би-би-си, и не слышали ничего утешительного. Война продолжалась. Фундаменталисты восстали против нового президента и его мирных предложений. Аль-Шабаб совместно с группировкой Хизбул Ислам атаковали миротворцев Африканского союза, защищающих правительство в столице. Миротворцы не оставались в долгу. После того как на фугасе, заложенном террористами, подорвался военный грузовик, военные открыли огонь по толпе, убив более дюжины прохожих. Мальчики сказали, что новый президент – кафир, то есть неверный, и джихад продолжается.