– Здесь ньяла... – прошептал он.

Они вышли из рощи на дальней стороне пруда. Робкие, пугливые, подходили на несколько шагов, останавливались, чтобы осмотреться большими темными глазами, поворачивая морды, расставив уши; полосатые, изящные, прекрасные, они сливались с тенями рощи.

– Самки все стельные, – сказал Дэвид. – Стел начнется через несколько недель. Все плодоносит. – Он повернулся к ней, она почувствовала это и потянулась ему навстречу. Когда ньяла напились и исчезли, а над головой, издавая свой причудливый охотничий крик, на темно-каштановых крыльях закружил белоголовый орел, они занялись любовью в тени у спокойной воды.

Дэвид рассматривал лицо Дебры. Она лежала под ним, закрыв глаза, темные волосы разметались по одеялу.

Синяки на лице пожелтели и побледнели: прошло уже два месяца, как она вышла из больницы. На фоне бледно-голубого синяка ясно выделялся шрам от осколка гранаты. Щеки Дебры раскраснелись, легкая испарина выступила на лбу и верхней губе, она издавала легкие воркующие звуки и иногда начинала скулить, как щенок.

Дэвид смотрел на жену, охваченный страстью. Сквозь листву пробился случайный солнечный луч и упал на ее лицо, омыв его теплым золотым светом, придавая ему сходство с лицом мадонны с какой-нибудь средневековой фрески. Для Дэвида это было слишком, любовь обрушилась на него как волна, и Дебра ощутила это и застонала. Она широко раскрыла глаза, и он заглянул в их испещренную золотыми искорками глубину. Зрачки казались огромными черными озерами, но когда солнечный свет ударил прямо в них, они сузились и превратились в точки.

Даже опьяненного нежными чувствами Дэвида поразило это явление, и когда потом они тихо лежали рядом, Дебра спросила:

– Что случилось, Дэвид? Что-то произошло?

– Нет, дорогая. Что могло случиться?

– Я почувствовала это, Дэви. Ты посылал такой сильный сигнал – я уловила бы его и на краю света.

Он рассмеялся и почти виновато отодвинулся от нее. Возможно, ему показалось, почудилось. Он постарался прогнать эту мысль.

В прохладе вечера он собрал удочки и одеяло, проводил Дебру к "лендроверу", и они направились домой кружным путем, потому что Дэвид хотел взглянуть на южную ограду. Двадцать минут они ехали молча, но потом Дебра коснулась его руки.

– Когда ты готов будешь рассказать, что тебя беспокоит, я охотно выслушаю.

Он тут же заговорил, чтобы отвлечь ее, хотя по-прежнему испытывал чувство вины.

Ночью он встал и пошел в туалет. Вернувшись, долго стоял у кровати и смотрел на спящую Дебру. Он так бы ничего и не предпринял, но у прудов зарычал лев. Звук ясно пролетел в тишине ночи две мили, отделявшие их.

Именно такой повод нужен был Дэвиду. Он взял со столика фонарик и направил луч на лицо Дебры. Спокойное безмятежное лицо; он испытывал сильное желание наклониться и поцеловать его, но вместо этого позвал:

– Дебра! Проснись, дорогая!

Она зашевелилась и открыла глаза. Он светил ей в глаза фонариком и опять безошибочно увидел, как сократились ее темные зрачки.

– В чем дело, Дэвид? – сонно спросила она, и он хрипло ответил:

– У пруда дает концерт лев. Я подумал, тебе захочется послушать.

Она зашевелилась, отворачивая лицо, словно мощный луч фонаря был неприятен ей, но ответила довольным голосом:

– О да. Мне нравится его рев. Как ты думаешь, откуда он?

Дэвид выключил фонарик и скользнул в постель к ней под бок.

– Вероятно, пришел с юга. Ручаюсь, это он вырыл под изгородью яму, через которую можно проехать на машине. – Он старался говорить непринужденно, они обнялись под простыней и лежали, тихие и теплые, прислушиваясь к далекому реву, пока тот не затих в отдалении – лев направился в сторону заповедника. Потом снова любили друг друга, после чего Дэвид не мог уснуть и лежал, обнимая Дебру, до рассвета.

Неделю спустя он написал письмо:

Дорогой доктор Эдельман.

Мы договорились, что я сообщу, если произойдут какие-нибудь изменения с глазами Дебры или вообще с ее здоровьем.

Недавно произошел несчастный случай, во время которого Дебра получила несколько сильных ударов по голове и два с половиной дня была без сознания.

Ее поместили в больницу, подозревая трещину в черепе и сотрясение мозга, но десять дней спустя выписали.

Это произошло около двух месяцев назад. Однако я заметил, что после этого случая ее глаза стали чувствительны к свету. Как вы хорошо знаете, раньше этого не было, и до настоящего времени она никак не реагировала на свет. Она также жалуется на головную боль.

Я несколько раз повторял свои наблюдения при солнечном и искусственном освещении, и нет никакого сомнения: она реагирует на сильные источники света, ее зрачки немедленно сокращаются, в такой же степени, как у здоровых людей.

Мне кажется, что ваш первоначальный диагноз можно пересмотреть, но – особенно подчеркиваю это – действовать следует с крайней осторожностью. Не хочу возбуждать ложные надежды.

Буду очень признателен за совет по данному поводу и с нетерпением жду ответа.

Искренне ваш,

Дэвид Морган.

Дэвид запечатал письмо, надписал адрес, но, когда на следующей неделе вернулся из очередного полета в Нелспрейт, конверт по-прежнему лежал в кармане его кожаной куртки.

Дни шли спокойно, обычным чередом. Дебра завершила первый вариант своего нового романа и получила от Барри Дугана приглашение выступить с лекциями в пяти крупнейших городах Соединенных Штатов. "Наш собственный мир" уже тридцать две недели входил в список бестселлеров "Нью-Йорк таймс", и агент сообщал, что публика вцепилась в книгу, как клещ в собачье ухо.

Дэвид заметил, что, по его мнению, как кое во что совсем другое. Дебра фыркнула: "Развратник, не знаю что я, такая приличная девушка, делаю рядом с тобой..." Потом написала агенту и отказалась от лекций.

– Кому нужны люди? – согласился с ней Дэвид, зная, что она приняла такое решение ради него. Он понимал также, что Дебру, красивую слепую писательницу, автора бестселлера, ждет несомненный успех, и эти выступления переведут ее в высшую категорию.

Это делало промедление с письмом еще более несправедливым. Он пытался придумать рациональную причину не спешить с отправкой. Твердил себе, что чувствительность к свету вовсе не означает, что к Дебре вернется зрение, что сейчас она счастлива, приспособилась, нашла место в жизни, и было бы жестоко вырвать ее из найденной ниши и отдать во власть ложной надежды, а может, и подвергнуть болезненной операции.

Во всех своих рассуждениях он пытался на первое место ставить потребности Дебры, но это был самообман, и Дэвид понимал это. Он медлил ради Дэвида Моргана: ведь если к Дебре вернется зрение, тщательно уравновешенное здание его личного счастья рухнет.