— Мне нужно к папе…

Ксавье Ланглу прибавляет шагу. Ему тоже не по себе от этих взглядов, от этого тягостного молчания и от того, как испуганно прижимается к нему рыжеволосая малышка. Последние метры, отделяющие крыльцо дома Каро от тротуара, он почти бежит.

Дверь ему открывает горничная.

— Здравствуйте, отец Ланглу. Ох, мадемуазель Амелия!.. Я позову хозяев.

Ивонн уже в прихожей. Заламывает руки, картинно закатывает глаза:

— Слава Богу! Моя крошка, моя деточка! Отец Ксавье, спасибо, что привезли её! Ей нечего делать там, среди плебеев, правда же, моя сладенькая?

— Ей эти плебеи жизнь спасли, — сурово замечает священник, опуская Амелию на ковровую дорожку.

Девочка расправляет на себе больничное одеяние, принимает у отца Ксавье плащ и неуверенно мнётся на месте.

— Где папа? — наконец, спрашивает она.

— Папа три дня дома не появляется, — фыркает Ивонн. — Очень занят. Элен! Где ты там, Элен? Принеси с кухни то, что осталось от обеда, упакуй в пакет. Отец Ланглу, возьмите еды для ваших прихожан. Амелия, куколка, что такое на тебе надето? Кошмар какой, немедленно снимай!

— Я голая там! — с неожиданной злостью рявкает «куколка», и в её голосе отчётливо слышны отцовские интонации.

В глубине коридора слышатся торопливые шаги, которые Ксавье узнал бы из тысячи. Вероника спешит, чуть касаясь рукой стены и путаясь в длинной юбке. Когда она выходит на свет, у священника сжимается сердце: серый цвет лица, обмётанные губы, проступившие линии скул.

— Зачем ты встала, ненормальная? — раздражённо вопрошает Ивонн. — Сказала же: плохо — лежи.

— Моя дочь дома, — отвечает Вероника. — Я должна её встретить.

— На это нянька есть.

— А я — мать, — неожиданно твёрдо возражает она. И поднимает глаза на Ксавье: — Здравствуйте, отец Ланглу.

— Здравствуй, Веро. Неважно выглядишь.

— Мне сегодня уже лучше. Конопушка, привет. Пойдём, я положу тебя в кроватку? Я для тебя книг приготовила, а nourrice принесёт чашку бульона… я соскучилась, дочь.

Амелия гордо шествует от двери к матери, неся в объятьях пыльный плащ, как боевой трофей. Ксавье провожает её внимательным взглядом, потом обращается к Ивонн:

— Мадам Каро, вы разрешите пройти? Я хотел поговорить со своей воспитанницей.

Ивонн делает любезное лицо и удаляется в свои апартаменты. Ксавье подходит к Веронике и девочке, улыбается:

— Мадемуазель Каро, разрешите, я вас отнесу в вашу комнату?

— В детскую, — уточняет Амелия. — К дяде Ники я пока не хочу.

Устроив девочку среди пышных подушек и сменив ей больничную рубаху на домашнюю сорочку, Вероника оставляет дочь с Ганной и выходит в коридор, где её терпеливо дожидается Ксавье. Прохладные пальцы касаются запястья священника, скользят в рукав.

— Веточка, — шепчет он с укоризной. — Нет. Идём на свет, я кое-что тебе принёс.

В своей маленькой комнате Вероника закрывает за Ксавье дверь, приваливается спиной к косяку.

— Просто побудь здесь…

Жёсткая широкая ладонь гладит её спутанные волосы девушки. Ксавье терпеливо ждёт, пока она успокоится, потом шарит за пазухой, достаёт круглую склянку размером с два кулака и протягивает Веронике. Внутри в прозрачной жидкости плавает крупный цветок, похожий на яркую бабочку.

— Я побуду. С днём рождения, Веточка. Я не забыл.

Её взгляд — благодарный, светлый, счастливый — способен оживить целый мир. Она принимает подарок, как величайшее из сокровищ, как живое существо, как святыню. Улыбка, расцветающая на бледных обмётанных губах, стоит пути длиной в половину жизни. Единственный поцелуй — короткий и робкий — гасит тоску, что гложет Ксавье Ланглу от расставания до встречи.

Нет ни слов, ни смысла искать слова. Он молча опускается в кресло, она садится на пол, обнимает его колени и прижимается к ним щекой. И пальцы играют с пшеничными прядями её волос, и неяркий свет мерцает в крохотных каплях на кончиках ресниц, и Ксавье Ланглу любуется Вероникой Каро, будто имеет на это право.

И мир замирает хрупкой бабочкой над раскрытой ладонью.

Причудливые, нелепые постройки сектора громоздятся ярусами, уходят ввысь, взгляд блуждает в лабиринтах балок, тросов, перекрытий — и не находит выхода. Не видно даже рисунка Купола — только части одной гигантской конструкции. Ветер колышет то ли развешенное для просушки тряпьё, то ли флаги. В глубине сооружения из пластика, металла, бетона и ещё чёрт знает чего вспыхивают огоньки. Мерцают то там, то тут, приковывают к себе взгляд, завораживают.

— А-ааанэ-эээ… — доносится откуда-то сверху — тихое, словно дыхание.

Акеми вздрагивает, озирается. Поскрипывают, покачиваемые слабым ветром, ржавые рекламные вывески над головой. Странно: надписи на них японские. Акеми не может их прочесть, но она точно помнит, как выглядят слова, начертанные на её родном языке. Девушка оглядывается, пытаясь понять, где находится, и вспомнить, откуда пришла. За её спиной, насколько хватает взгляда, расстилается пустырь. Если приглядеться, начинает казаться, что где-то там, в темноте, левее, крематорий, в котором работала Акеми.

— Анэ-ээээ… — уже ближе, в нескольких шагах.

И нежный звон бубенчика. Голубого фарфорового бубенца, вплетённого в чёрную тугую косу.

Акеми становится страшно, потеют ладони. «Кейко нет», — шепчет память. Но её голос невозможно не узнать, ошибки быть не может!

— Кей-тян? — неуверенно зовёт девушка.

И слышит бубенчик.

— Кейко, это ты? — кричит Акеми. И замирает, вслушиваясь.

Ничего. Только поскрипывают на ветру жестяные вывески в вышине, да хлопает висящая на одной петле дверь. Над ней приветливо вспыхивают огоньки. Акеми решительно делает шаг вперёд.

— I-chi[14]… — нараспев произносит знакомый до боли голос.

Девушка оказывается прямо перед дверью, но успевает выставить перед собой руки, чтобы не удариться. Дверь, ледяная на ощупь, бесшумно распахивается, как только ладони касаются её. Акеми осторожно заглядывает внутрь… и понимает, что смотрит на улицу с высоты третьего этажа. Внизу по узкому проулку пробегает темноволосая девушка в голубом кимоно.

— Кей-тян! — зовёт Акеми, протягивая руки.

— Ni-i… — доносит ветер в ответ.

Голубое кимоно исчезает за поворотом. Акеми оборачивается в поисках выхода — и не видит за своей спиной абсолютно ничего. От неожиданности она теряет равновесие, спотыкается о порог, внезапно ставший подоконником, и, взмахнув руками, падает в оконный проём…