* * *

— Господи, как же я устала, — возвестила вместо приветствия дородная уроженка Сенегала, появившаяся перед нами с пятнадцатиминутным опозданием. — Каждый божий день мотаюсь сюда из девяносто третьего округа — две электрички, метро, потом пешком. Встаю в шесть, прихожу на работу уже вымотанная. А сегодня так вообще без сил — целая рабочая неделя позади.

Всем хотелось поддержать бедную женщину и — будем великодушны! — избавить ее от необходимости маяться с нами целый день. Мы натужно молчали, но всем своим видом изображали готовность разойтись по домам по первому требованию.

Соцработница десять минут ковырялась с проекционным аппаратом, следуя сумбурным рекомендациям из зала, потом, тяжело вздохнув, позвала коллегу из соседнего класса. Дамы неторопливо нарезали круги вокруг машинки, тыкали наугад все кнопочки, через десять минут признали свое поражение и пригласили Санта-Клауса. Санта-Клаус воткнул штепсель в розетку, и через несколько секунд на экране, пришпиленном к противоположной стенке, появилось изображение французского флага. Съехавшее, правда, вправо. Изображение ровняли еще минут пять.

Наконец помощники покинули класс, дородная уроженка Сенегала оправила кофточку на могучей груди восьмого размера, уселась за стол и, выдержав паузу длиной никак не меньше пары минут, начала:

— Ну вот, теперь вот у меня и голова болит.

Молчание в зале сделалось еще более сочувственным. Мы все вспоминали, есть ли в сумке аспирин. На часах, между тем, было уже девять тридцать. День обещал быть насыщенным информацией.

— Так… — Пауза. — Ну что… — Пауза. — Пожалуй, теперь наконец можно начинать?

Дама обвела нас глазами. Похоже, ее вопрос не был риторическим. По крайней мере, она промолчала еще несколько долгих секунд, рассчитывая на ответ. Мы недоуменно закивали, и она — о-о-о-чень-очень медленно — заговорила:

— Мы обсудим несколько блоков: история Франции, ее географическое положение, ее основные постулаты и символы государственности, законы. В конце нас ждет самый интересный блок — вопросы натурализации и получения гражданства. Но для начала я проведу перекличку. И пожалуйста, сразу говорите мне, хотите ли вы обедать здесь, со всеми, или предпочитаете добывать пропитание самостоятельно — нужно заказать точное количество порций.

В зале началось смятение. В официальном бланке приглашения значилось, что обед нам будет предоставлен. Зачем же тогда спрашивать? Может быть, безопаснее будет отказаться? Либо обед исключительно невкусен, либо в суп подмешивают сыворотку правды — какие еще могут быть причины отказаться от бесплатного обеда?

В этот момент кто-то сзади горячо выкрикнул, что нет, ЗДЕСЬ он обедать не будет. Ну точно, сыворотка правды.

— Книазиева… Книзев… Кнайзёв…

Да, я оставила девичью фамилию в браке, но только из-за того, что после волокиты с разрешением на брак во мне не осталось никаких моральных сил на переделывание четырех паспортов — двух национальных и двух заграничных для себя и Кьяры. Пусть пройдет немного времени, я оправлюсь от бюрократических мытарств и проверю заодно, надолго ли этот наш брак, и, возможно, сменю фамилию на нежную и благозвучную Мийе.

Я подняла руку и отважно сказала:

— Да, я здесь, и я буду есть ЗДЕСЬ!

«Чем бы мне это ни грозило», — добавила я про себя. Дама пригласила меня расписаться в ведомости о присутствии. Ища строчку со своим именем, я на всякий случай тихонько спросила ее:

— А что дают на обед?

— Меня вот тут уже спрашивают, что дают на обед, — протрубила дама, чтобы ее слышали даже непоседливые юные арабы на самом дальнем ряду. — Это хороший вопрос. Наше министерство долго работало над составлением меню, которое учитывало бы все религиозные запреты и разумные диетические ограничения. Поэтому теперь на обед подают всегда рис и рыбу.

— Неужели кто-то отказывается от такого политически правильного обеда? — искренне удивилась я. — Да еще и бесплатного!

Дама подняла на меня глаза:

— Сегодня вам как раз предстоит узнать, что вы приехали жить в свободную страну. Здесь никто не может вас принудить есть бесплатный обед, если вы, например, хотите за него заплатить.

Перекличка отняла у нас еще пятнадцать минут от прослушивания информации об общественно-политическом устройстве Франции.

— Ну что ж. Для начала я должна рассказать вам историю государства, в которое вы приехали жить. Но поскольку история Франции богата событиями, а в десять тридцать у нас кофейная пауза, я остановлюсь на самых важных из них.

Я затаила дыхание: всегда было интересно, как официальная история Франции трактует ее непривлекательную позицию во Второй мировой войне.

— В пятьдесят втором году до нашей эры Франция была не Францией, а Галлией, и ее оккупировали римляне…

Все сидящие тяжело вздохнули, не поднимая голов. Как бы пережить это «Авраам родил Исаака», не уснув?

— Но потом в восемнадцатом веке Людовик Шестнадцатый придумал гильотину. На которой его же и казнили.

— А сто такёэ гильотина? — робко спросил миролюбивый седеющий таец, по-школьному подняв руку.

По рядам прокатилось «Ох!» — в нем было что-то от вздоха тигра, увидевшего из засады газель, у которой не было никаких шансов избежать его клыков.

— Хмм… гильотина, — протянула преподавательница, подыскивая слова, чтобы понятнее объяснить это базовое для французской диалектики понятие. — Это такое приспособление с двумя деревянными опорами… Их делали из бука или тиса, я точно не могу сказать, знаете, уже столько времени прошло… Возможно, в разных городах использовали разные породы дерева… И вот между этими опорами подвешено лезвие, знаете, такой острый кусок металла, скорее всего стали…

— Короче, эта штука падает с верхотуры и оттяпывает тебе голову! — выпалил нетерпеливый нигерийский юноша.

Преподавательница смерила его взглядом и продолжила на той же запевной ноте:

— Да, и вот отрубленная голова падает в специальное ведерко, оттуда ее вынимают и показывают толпе…

— Спасибо, я понял! — замахал руками побледневший таец.

— Точно поняли? Ну хорошо, тогда перейдем к самому важному моменту нашей теперь с вами общей истории — Французской революции. Которая случилась?..

— В тысяча семьсот восемьдесят девятом году, — хором ответили я и сидящий рядом чернокожий студент, найдя наконец применение университетским знаниям.

— Верно, в тысяча семьсот восемьдесят девятом году французский народ вышел на улицы и заявил свой категорический протест абсолютизму. И что же сделал французский народ, чтобы показать, как велико его недовольство?

— Взял Бастилию, — бойко выкрикнули мы.

— Действительно, какие вы молодцы, знаете про Бастилию. А что же такое Бастилия? Наверное, это станция метро? Или кинотеатр?