Всякий раз, когда он выдавал что-нибудь эдакое, Дениз изумлялась заново.

— Да уж. Вы, парни, учиняли тут катавасию.

Он засмеялся:

— Мы — да!

Думай про любовь. Все будет хорошо.

Она закрыла глаза и вспомнила. Чарли и Томми дерутся в ванне, пенная вода течет на пол. Дениз держалась за воспоминание, пока вся ванная не завибрировала от ее любви к ним двоим. Сколько же ее, этой любви.

Вода все текла по пальцам, сквозь пальцы, и миг от мига менялась. В детстве Дениз видела кино про Хелен Келлер, как она пощупала воду из насоса и наконец связала слово с источником слова[52], — но Дениз уходила в другую сторону, для нее слова теряли смысл. Что такое Ноа, что такое Томми, кто она такая? В голове стоял ослепительный рев смятения.

— Ой, смотри!

Он ее зовет. Кто бы она ни была ему, она не чужая. На свете нет чужих.

— Смотри! — закричал Ноа. — Смотри, пузырь!

Блеск смесителя резанул по глазам. Дениз наклонилась, но опоздала.

— Ой! Лопнул. Извини, — сказал Ноа.

— Ничего.

— Смотри! Пузырь!

На сей раз она посмотрела сразу.

— Вижу, — сказала она. — Здоровый какой.

И пузырь был прямо-таки здоровенный. Надулся у Ноа между коленками, и Ноа раздвигал коленки, а пузырь рос и рос, и все полсекунды своей жизни переливался как ненормальный.

— Смотри!

Пузырь все рос. В его бесконечно переменчивом разноцветье кто-то тонул, а кто-то рождался.

— Ой! Лопнул.

— Лопнул.

Не за что больше держаться. Только за весь мир.

И тут Ноа посмотрел вниз и опустил лицо в воду. Затем поднял голову. У него получились пенные усы и пенная борода, и он улыбался от уха до уха, как демонический малолетний Санта-Клаус.

— Угадай кто? — спросил он.

Дениз тоже улыбнулась.

— Не знаю, — сказала она. — Кто?

— Я!

Из аэропорта они возвратились поздно. Чарли сидел подле матери. Машина свернула по дорожке к дому, когда на Эшвилл-роуд уже настала очередная ночь: все тот же стрекот сверчков, все тот же телик у Джонсонов — играют «Индейцы». Рехнуться можно, какое тут все прежнее и какое у Чарли в голове все другое. Такова жизнь, видимо. Кто его знает, у кого что в башке? А между тем люди умирают и проживают новые жизни, как светлячки, что появляются в июне, сигналят, исчезают, а на следующий год опять. Какой-то чокнутый фокус.

В детстве Чарли с братом часами ловили светлячков. Томми с банкой носился по двору, Чарли за ним по пятам. Совали светлячков в банку, ставили на крыльцо и сидели, смотрели, как светлячки мигают там и жужжат. Всегда скандалили, когда пора было их отпустить. Хотели оставить себе, хотя мама втолковывала, что светлячки тогда умрут, что им место на воле. Как-то вечером Томми и Чарли не стерпели — соврали родителям и спрятали банку у Томми под кроватью, а наутро проснулись владельцами трех дохлых жуков в банке — высохших, уродливых чернокрылых тварей, обыкновеннейших жуков, будто кто-то ночью тайком высосал из них все волшебство.

А этот пацаненок, размышлял Чарли, этот Ноа — он светлячков-то в городе видел? Или, может, помнит? Хоть он и не Томми. Не по правде Томми.

Чарли покосился на мать. О чем она думает? О Томми, как пить дать, — впрочем, в последнее время она порой удивляла Чарли. Спрашивала, что он думает про то или это — какие блюда подавать на поминках, не пригласить ли к ужину отца. Это с какого вдруг бодуна тебе так приспичило узнать, что я думаю, хотелось спросить Чарли. Тебе же семь лет было до фонаря? И кстати, есть и крупные минусы: поди пыхни тут лишний раз. В день перед похоронами он по-быстрому сделал пару тяжек в гараже, а мать просекла, типа, за полсекунды. Меньше даже. В глаза ему глянула — и все, привет, сиди теперь дома, Чарли.

Дениз сквозь ветровое стекло смотрела во тьму и обдумывала разные степени утраты.

Она всегда будет скучать по Томми — ни одна заблудшая ее клетка ни минуты не проживет, не скучая по нему. Но этот другой ребенок, мальчик, который не Томми, уронил сладость на язык, что знал одну горечь. Они оба прошли эту историю до конца, и между ними теперь связь, и Дениз знала, что это навсегда.

Прощаясь в аэропорту, он долго-долго ее обнимал, и, к своему удивлению, Дениз с минуту ни слова не могла произнести. В конце концов сказала:

— Ну что, увидимся в Бруклине?

— Ладно.

— Покажешь мне свою комнату?

Он кивнул:

— У меня в комнате звезды.

— Звезды? Взаправдашние?

— Наклейки такие, светятся в темноте. На потолке. Все созвездия. Мне мама-мам наклеила.

— Прямо не терпится посмотреть.

Дениз выдавила улыбку. Она по-прежнему обнимала Ноа за плечи, а он ее за талию, будто они танцевали. Она не хотела его отпускать. Сомневалась, что сможет. Силуэты вокруг были бестелесные, смазанные: Дениз увидела, как Джейни глянула на часы, а доктор Андерсон тихонько заговорил с Чарли. Затем Чарли положил тяжелую лапу ей на спину и сказал:

— Пошли, мама, им на самолет пора, — и Дениз поняла, что должна это сделать (отпусти!), и отпустила его.

Втроем они ушли, встали в очередь на предполетный досмотр. Доктор Андерсон — чопорный человек, отец Дениз таким был, из того же племени фермеров и врачей, что серьезно относились к своей работе и под церемонностью прятали доброту; и Джейни — такая же мать, изо всех сил старается справляться с работой, что ей выпала; и этот желтоволосый мальчик, к которому в сердце своем Дениз, что толку отрицать, питала некую любовь. (Отпусти.)

Ну перестань, Дениз. Если она не сломалась, когда ветры ада задували жгучие искры ей в рот, уж сейчас-то явно не сломается. Она заставила себя посмотреть, как они пристроились к череде остальных людей, которые тащили с собой все то, что им разрешалось взять в дорогу откуда-то отсюда куда-то туда. А рядом с Дениз стоял ее Чарли — высокий, прямо взрослый мужчина, и она была благодарна за то, что его рука поддерживает ее.

Теперь же, в машине, Дениз косо на него поглядела. Чарли смотрел в окно, думал свои Чарльские думы — о чем этот мальчик думает? Надо выяснить. Надо у него спросить. Чарли пальцами отбивал ритм по стеклу.

Может, он думает про Генри. Генри все эти годы твердил, что пора взглянуть правде в глаза, что Томми умер и никогда не вернется, но затем кости Томми и впрямь нашлись, и Генри это доконало. Он никогда не признавал смертную казнь, считал, что ее применяют несправедливо и с пристрастием расового толка, а теперь негодовал, что прокурор не завел речь о смертной казни для убийцы, который в то время был слишком юн. Смерть поглотила Генри. И все равно Дениз, пожалуй, позвонит ему, пригласит поужинать. А если он откажется, она попытается снова и снова, и однажды он, может, и приедет.