вслух не называлось, но чтобы установить связь между загадочным «сыном Бухарина» и анкетным Юрием Борисовичем Лариным, никакого метода дедукции не требовалось – достаточно было заглянуть в соответствующее досье, если вдруг об этом позабыл кто-нибудь из тех, кому забывать про такое не полагалось по должности. Разумеется, родные Ларина моментально забеспокоились.

Я был на практике в Звенигороде со студентами, – рассказывал Юрий Николаевич, – когда мне мама позвонила и сказала, что боится за меня: «Каждый день об этом передают по разным радиостанциям». Я потом, когда приехал, скрывался от всех на даче у Волковых, в Челюскинской. Когда я рассказал Евгению Александровичу, что боюсь немножко, там присутствовал Михаил Яковлевич (Гефтер. – Д. С.), и он говорит: «Руки у них коротки, ничего они не сделают».

Позволим себе вообразить, что в сложном международном пасьянсе, раскладываемом где-то в зашторенных кабинетах на Старой площади, Юрий Ларин со своим письмом сыграл роль неудобной карты. Очень не вовремя, очень не к месту, без нее все выходило бы благоприятнее – но карта уже на столе, изъять ее не получится, да и нужно ли? В колоде еще много всего интересного, пасьянс далеко не окончен, не стоит понапрасну нервничать… Это что-то наподобие гипотезы, почему автора письма не тронули, даже на профилактическую беседу ни разу не пригласили. Решили, возможно, что пусть само рассосется: меньше хлопот и последствий. Мы не знаем, почему обернулось именно так, как обернулось. Хотя пасьянс в итоге все равно не сошелся. В частности, Итальянская коммунистическая партия, некогда довольно могущественная, после советского вторжения в Афганистан демонстративно и полностью перешла на позиции социал-демократии, а незадолго до распада СССР и вовсе раскололась на несколько мелких, автономных организаций. А Бухарина на родине реабилитировали еще при тех же кабинетных шторах на Старой площади – всего десять лет прошло.

Побочным эффектом от тогдашней шумихи стал внутрисемейный конфликт – со сводной сестрой Светланой, дочерью Николая Бухарина, и ее матерью, Эсфирью Гурвич. До того отношения с ними, как мы помним, были чрезвычайно дружественны и почти безмятежны. В пересказе Ольги Максаковой ссора произошла при следующих обстоятельствах:

Юра пришел в очередной раз к Светлане и ее маме, и они устроили ему совершенно дикий скандал насчет того, как он мог это сделать. Светлана должна была защищать докторскую диссертацию, а тут такое! Мол, он не должен был так поступать, и что он не думает ни о ком, кроме себя и своих интересов. После этого надолго наступило сильное охлаждение.

Других личных конфликтов на той почве у отправителя итальянского письма не возникло – ни с матерью, ни с ее детьми, ни тем более с женой Ингой. Их сын Николай Ларин, которому тогда было около семи лет, припомнил лишь один эпизод, косвенно связанный с драматичным сюжетом:

Мы иногда ездили с папой, мамой и их друзьями на электричке на станцию «Планерная», и еще где-то час пешком в лес. Были костры, разговоры. Это называлось «походами». И там же потом закапывали запрещенные книжки, которые были у нас дома. Думаю, это было связано с письмом, которое отец написал Берлингуэру. Видимо, родители боялись проверок со стороны спецслужб и всю запрещенную литературу решили вывозить в лес и закапывать. Самое интересное, как мне рассказывал папа, когда они со временем пришли туда, чтобы эти книги откапывать, их там не было. Можно предположить, что как-то следили даже в таких ситуациях. Место это невозможно было забыть, так что отсутствие книг можно объяснить тем, что или следили, или кто-то случайно наткнулся.

Люди же из вольнодумной среды отреагировали на те громкие события преимущественно с пониманием и сочувствием. Возможно, кто-то из них на месте Юрия Ларина действовал бы иначе, но, похоже, никто не считал, что его эмоциональный выплеск оказался бессмысленным или даже вредным для общего дела. Мудрый Михаил Гефтер в эссе «Страстное молчание», посвященном его младшему другу-художнику (оно было опубликовано лишь в 1989 году, хотя появилось еще в 1980‐м), написал такие слова:

Надеялся ли он на практический результат? Может, и надеялся, а может, и нет. Но после этого шага ему стало легче дышать, и он вернулся к холсту.

* * *

От того времени осталось некоторое количество фотографий, на которых запечатлен Юрий Ларин. Представить себе его тогдашний облик не так уж сложно. Однако словесный портрет часто обладает собственными достоинствами, так что не удержимся и приведем еще один фрагмент из эссе Михаила Гефтера. Автор начинает описание своего героя с внешних деталей – «сутуловатый, с застенчивой улыбкой и характерным покашливанием человека, пережившего туберкулезную атаку», – но сразу переходит к характеристике почти поэтической:

Юрий Ларин портретно схож с отцом, хотя, разумеется, и тут нет дословности. Он выше ростом. Он, вероятно, мягче и задумчивей. Он, кажется, лишен той ребячливой задорности, той жизнелюбивой неугомонности, которая, по воспоминаниям, отличала его отца в лучшие и даже в худшие годы. К тому же он не только сын своего отца, но и сын своей матери, прошедшей кругами не снившегося Данте ада. Его характер вспоен горькими травами.

Не менее поэтично, правда, гораздо короче, сказано в том эссе и про Ингу Баллод:

Их с Юрой свела вместе сначала общая напасть – чахотка, а затем и любовь. Отчаянное жизнелюбие Инги спасло ее тогда от смерти, и оно же засветилось в Юрином тоннеле.

Наш читатель уже знаком с обстоятельствами, при которых «чахотка и любовь» привели к созданию их семьи. Упоминали мы и о том, что Инга Баллод со временем забросила профессию архитектора и подвизалась на литературном и журналистском поприще. Одно время публиковалась в разных изданиях в качестве внештатного автора, а в конце 1970‐х устроилась в штат – в журнал «Наука и религия». Это был печатный орган при Всесоюзном обществе «Знание», изначально предназначенный для «публикации популярных статей, лекций и консультаций по естественнонаучной пропаганде, разоблачению и критике религиозной идеологии, по теории и истории научного атеизма, вопросам обобщения методики и практики научно-атеистической пропаганды» (так формулировалась задача в постановлении ЦК КПСС «О журнале „Наука и религия“» от 5 мая 1959 года). Хрущев, как известно, мечтал окончательно искоренить этот «пережиток прошлого»: закрывал храмы, устраивал новые гонения на верующих, вплоть до уголовного преследования, лишал религиозные институции возможностей финансирования. О своей цели глава партии высказался со свойственной ему образностью: через двадцать лет он хотел бы «показать по телевизору последнего попа». Учрежденный по его прямому указанию журнал должен был стать еще одним инструментом широкой пропагандистской кампании.

Однако со временем «Наука