И если это так, если тут присутствуют взаимосвязи, то я, может быть, и являюсь причиной того, что всё сложилось так, а не иначе, что он убежал и теперь, может быть, скитается где-то, и может статься, что я – не из злого умысла, но это меня не утешает – сделал неправильно то, что должен был сделать правильно. И что всё могло быть по-другому, если бы я чуть лучше следил, лучше смотрел, лучше соображал. Выходит, я сам во всём виноват.

Я знаю, что сказала бы на это Майя, если бы я дал ей прочитать эти страницы. Она бы сказала, никому не поможет то, что ты себя коришь. Она бы сказала, чтоб я не ломал над этим голову. Чтобы мыслил позитивно. Извлекал из памяти хорошие воспоминания.

Как будто это так просто.

216

Но можно попытаться.

Первые слова Йонаса.

В этом он не был таким скороспелым, как в пении. Долгое время вообще не делал попыток говорить, даже «да» и «нет», которые дети говорят – об этом я читал – ещё до того, как научатся говорить «мама» и «папа». Он мог говорить «му-у» и подражать звукам других животных, и это было всё. При этом он прекрасно умел выразить всё, только не словами. Если он чего-то хотел или наоборот не хотел, он ясно давал нам это понять, не оставляя никаких сомнений. Недаром я называл его «его величеством». Иногда он и впрямь вёл себя как самодержец. Но вот именно что без слов.

У меня это не вызывало тревоги. Ау Хелене вызывало. Это у неё от матери: всё должно идти так, как написано в книжках, иначе она сразу думает, будто что-то не в порядке. Хотя детский врач объясняла ей, что замедленное развитие совершенно нормально, один ребёнок заговаривает раньше, другой позже, однако Хелене это не успокаивало. Когда Йонас не заговорил и к двум годам, она решила, что поведёт его к специалисту.

(С детским врачом впоследствии была ещё одна весёлая история. Когда Йонасу было десять лет, ему нужно было освежить ту прививку сразу от нескольких болезней, которую ему делали в младенчестве. Хелене пошла с ним к госпоже д-ру Фейдт, та поставила ему прививку, и когда всё было готово, Йонас вежливо сказал: «Большое спасибо, госпожа доктор, сегодня я был у вас в последний раз». То есть он решил, даже не обсудив это с нами, что теперь он слишком взрослый, чтобы ходить к детскому врачу. Госпожа д-р Фейдт отнеслась к этому спортивно и лишь сухо заметила, что всё равно не будет говорить ему «вы», хотя он и чувствует себя уже таким взрослым).

Но я хотел записать другую историю – о первых словах Йонаса. Это был его второй день рождения. Хелене испекла пирог, у нас были моя мама, Федерико и Майя, мы спели «Happy Birthday», и Йонас задул две свечи. Потом мы ели пирог, и вдруг Йонас говорит: «На будущий год, пожалуйста, не так сладко». Это и были его первые слова. Я был так ошарашен, будто меня отхлестали мокрой тряпкой.

«На будущий год, пожалуйста, не так сладко».

Мы все, конечно, рассмеялись – от неожиданности и от облегчения, только один Йонас продолжал уплетать пирог как ни в чём не бывало. С этого дня он говорил уже не отдельными словами, а полными законченными фразами.

Это случилось ровно в день его рождения

217

Вчера я пришёл с работы и осознал, что больше не могу. Со дня исчезновения Йонаса я каждый вечер сижу и жду, что вот-вот откроется дверь. Каждый вечер.

Нет, я уже ничего не жду. Я уже не могу представить, что он просто так войдёт. Этого не будет. После того, как прошло столько времени. Не имеет смысла обманывать себя, как это делают родители Мадди.

Единственное, что ещё возможно: что позвонит господин Ауф-хойзер и скажет, что его нашли, может, где-то далеко, взяли на паспортном контроле, или он оказался вовлечённым в аварию, или…

Я не хочу про это думать.

Я не хочу вообще ни о чём думать.

Я пришёл домой, положил на кухонный стол пиццу, купленную по дороге, без тарелки, можно есть и из коробки, взял из выдвижного ящика вилку и нож, сел к столу – и потом снова встал, сунул коробку с пиццей в мешок для мусора и позвонил Федерико. «Ваше приглашение на ужин, – спросил я его, – действует и на сегодня?»

Сел в машину и поехал к ним.

Федерико и Пиа живут всё в той же старой квартире его родителей, но теперь там всё выглядит по-другому. Федерико всегда было безразлично, какая там у него мебель – современная или старинная; я думаю, единственным, что он заменял, была кровать в спальне, потому что когда он жил холостяком, кровать была для него самым важным предметом мебели. Пиа очень многое поменяла, но постепенно. У неё есть этот талант – очень дружелюбно назначить, что надо сделать, оставив при этом мужа в уверенности, что он тут главный заправила. Во всяком случае, Федерико гордится новым видом своей квартиры. Хотя Хелене и говорит, что у Пиа в деле обставления квартиры есть типично итальянская склонность к китчу, но я нахожу, что у них очень уютно.

Пиа мудрая женщина. Она так непринуждённо встретила меня, как будто я бываю у них каждый день, никаких «Как хорошо, что ты, наконец, пришёл», и никаких встревоженных «У тебя всё в порядке?». Просто «привет», поцелуй и «Надеюсь, ты пришёл с аппетитом». Разногласие возникло, лишь когда Федерико захотел непременно показать мне кое-что новое в квартире. Тут Пиа что-то быстро и резко сказала по-итальянски, и Федерико моментально отменил своё предложение и хотел скорее выпить со мной пива.

Лучше бы я выпил.

Но мне не хотелось лишать его радости от новых приобретений, ведь я ещё не знал, о чём идёт речь, и настоял на экскурсии по квартире.

Потому что я идиот.

218

Они ждали ребёнка в конце октября, и детская уже была полностью готова – в маленькой комнате, которая раньше служила Федерико складом для его технического хлама. Комната была вся в розовом. Они ждали девочку.

Там уже стояла колыбелька, а на пеленальном столике горкой лежали пелёнки. Они продумали всё заранее. Купили даже коня-качалку. И мишку.

Я к ним пришёл, чтобы хоть на один вечер забыться от мыслей о Йонасе и не думать вообще ни о чём. Но когда я увидел все эти детские вещи…

Он был таким прелестным мледенцем.

Федерико и Пиа действительно хорошие друзья. Рядом с горкой пелёнок стояла коробка с бумажными салфетками, и Федерико протянул её мне. Без слов. Если бы он попытался меня утешать, я бы этого не выдержал.

Это я плакал впервые с тех пор, как Йонас исчез, и меня как будто прорвало. Как будто во мне что-то лопнуло. Я сидел на полу в этой розовой детской и знай себе ревел и ревел. Федерико, должно быть, куда-то вышел. Я даже не заметил, когда.

Так я не плакал даже над маминой могилой.

Кажется, что никогда не перестанешь, но в какой-то момент оказываешься опустошённым и кажешься себе смешным, взрослый мужчина, сидит на полу, а вокруг валяются промокшие от слёз бумажные салфетки.

В конце концов я встал и вышел. Пиа ждала меня за порогом. Она ни слова не сказала, только обняла меня и гладила по спине. Не знаю, как долго мы так стояли. Когда она прижимала меня к себе, я чувствовал её живот с ребёнком.