Федерико тоже не сказал ни слова. Как будто приступы отчаяния – дело обычное. За ужином мы говорили о безобидных вещах, о том, что налетела какая-то мошка и грозит уничтожить урожай олив в Италии, и что можно предпринять от боли в спине у Пиа. Такие вещи. Мы даже смеялись, я тоже. И это тоже никто не комментировал, только налили мне ещё один бокал вина. И ещё один, и ещё. В итоге я так напился, что Федерико не отпустил меня домой даже на такси, а принёс с чердака раскладушку.

Я переночевал у них, в розовой детской комнате.

Они действительно настоящие друзья.

219

Я сказал Федерико, что приду на работу чуть позже, и он похлопал меня по плечу и засмеялся, полагая, что это из-за моего похмелья. Но причина была совсем другая.

Я приехал домой и позвонил Хелене. Точнее, Луизе и Петеру. Ведь нового номера мобильника Хелене у меня не было. Я хотел ей сказать, что во мне что-то изменилось и что я теперь понимаю, почему она больше не выдерживала со мной. Я хотел просить её вернуться. Я брал на себя всю вину. Но она не стала со мной говорить.

Моя жена отказалась со мной говорить.

Петер хотя и уверял меня, что её нет дома, что она уехала купить продукты, но он слишком корректный человек, чтобы быть хорошим лгуном. Он произносил заготовленный текст, это было слишком заметно. Может, Хелене ему написала, что он должен говорить в случае, если я позвоню, и он читал по бумажке. Может, она стояла рядом с ним в ходе всего этого разговора. Ему очень жаль, он сказал, и чтоб я оставил для неё сообщение, он ей передаст, а она потом наверняка перезвонит мне.

Я ждал у телефона не один час, гораздо больше того времени, которое могло понадобиться кому бы то ни было на покупку продуктов. В доме у тестя и тёщи обедали всегда точно в четверть первого, и я не мог себе представить, чтобы это правило изменилось. Они не те люди, которые меняют свои привычки.

Хелене не перезвонила.

Моя жена не хочет со мной говорить.

В какой-то момент я перестал ждать. Но на работу не поехал, хотя это было бы разумно. Мы уже не такая крупная лавочка, как тогда при Петермане, и если хоть один из нас отсутствует, то сразу всё рушится.

Но почему я должен быть всегда самым благоразумным?

С тех пор, как Хелене уехала к своим родителям, я каждое утро, как только вставал, сразу приводил в порядок спальню. Раз в неделю менял постельное бельё, этот порядок тоже пошёл от Хелене. Она могла вернуться в любой момент и, вернувшись, сразу должна была чувствовать себя уютно.

Но раз она даже не захотела со мной разговаривать…

Одному с этим очень трудно управиться. Когда я волок кровать вниз по лестнице, у неё обломилась одна ножка. Ну и плевать. Теперь кровать и матрац стоят в подвале. Если Хелене изволит вернуться, пусть и устраивается там внизу.

Сперва мой сын, теперь жена. Если они думают, что я не справлюсь со своей жизнью один, то они ошибаются.

220

Тому, что потом произошло, нельзя было происходить, нет конечно же. Я знаю, что мне должно быть стыдно за это. Но это было, и если я честен (а зачем мне заполнять страницы этого дневника ложью?), если я вполне честен, я должен даже признаться: я надеюсь, что это было не в последний раз. Хотя мы оба поклялись, что второго раза не будет.

Конечно сыграл свою роль алкоголь. Вчера я выпил у Федерико и Пиа слишком много вина, а сегодня после моего приступа ярости перешёл на виски. В шкафу в гостиной уже несколько лет стояла бутылка очень дорогого Single Malt. Нам его подарили на свадьбу, не помню кто, и мы его так и не открыли. «Подождём какого-нибудь особого случая», – всегда говорила Хелене. Думаю, я достал эту бутылку только потому, что знал, как это её разозлит. Если она ещё интересуется тем, что я делаю.

Я вообще не любитель виски. Он плохо сказывается на моём душевном состоянии. Сегодня он снова сделал меня плаксивым, или, вернее, меланхоличным. Реветь я больше не ревел, как в детской комнате у Федерико, но когда потом в дверь позвонили и я открыл, вид у меня был самый жалкий. Это зашла Майя, потому что беспокоилась за меня. Я так думаю, что Федерико рассказал ей про мои слёзы и что я потом не явился на работу. Они хотя и расстались, но сохранили хорошие отношения.

Она как только увидела моё лицо – эту кучку горести, – так сразу подумала, что у меня плохие вести про Йонаса. (Это всегда первое, что думают люди, хотя и пытаются это скрыть. Они хотя и твердят, что не надо терять надежду, но сами уже не верят этому). Майя хотела меня утешить и обняла меня – и мне сразу стало легче. От неё так хорошо пахло. Но ничего бы не произошло, если бы я не попытался поведать ей, что Хелене больше не хочет со мной говорить и что между нами, видимо, всё кончено. Но словами я не мог это выразить, вернее, если бы дело дошло до слов, у меня бы опять хлынули слёзы, а я этого не хотел. И я просто взял Майю за руку и повёл её в спальню без всяких таких намерений или планов, во всяком случае, осознанных. Я лишь хотел ей показать, что там теперь стоит только одна кровать, что моя супружеская спальня опять превратилась в холостяцкую. И тут же хотел – это точно было – сразу повести её в подвали показать вторую кровать со сломанной ножкой.

Но до подвала мы тогда так и не добрались.

Я мог бы перед любым судом поклясться, что это не было преднамеренно. Это просто случилось.

221

Это было иначе, чем с Хелене. Не лучше. Это вообще нельзя сравнивать. Это было – идиотское слово, но я не знаю более подходящего – беспроблемно. Мне бы никогда и в голову не пришло устроить такое с лучшей подругой моей жены, но это ощущалось так, будто наши тела знали друг друга уже целую вечность.

Она хотела меня утешить, и мы тогда оба утешили друг друга. Ничем другим я не могу это объяснить. Мне бы следовало испытывать муки совести, но я ловлю себя на том, что улыбаюсь, когда думаю об этом. Это было прекрасно. В односпальной кровати, которая ещё оставалась, мы очень хорошо уместились.

Мы ничего при этом не говорили, только в конце она громко воскликнула «да» – и потом ещё несколько раз «да». Глаза у неё были закрыты, и я не знаю, мне ли она это говорила и думала ли обо мне вообще. Раньше, когда её ещё можно было звать Макс, у Майи было полно любовников. Это не было тайной, она без затруднений об этом рассказывала. Теперь так уже не будет. Мы все стали старше, и эти вещи уже не так важны.

Нет, это поганое враньё. Разумеется, это важно. Это будет важно и тогда, когда меня положат в гроб.

Будь это иначе, будь это пустяком, который тут же забываешь, то Майе после этого не было бы так стыдно. Она тогда забилась ко мне под бок, а я положил ладонь ей на грудь и чувствовал, как её дыхание постепенно успокаивается. Не знаю, сколько мы так лежали, но она вдруг повернула голову и посмотрела на меня так, будто я ей совсем чужой мужчина, марсианин, вылезший к ней из своего космического корабля. Она выпрямилась, села на край кровати, отвернувшись от меня, и я мог видеть только её спину и начало ягодиц. (Попа у неё более узкая, чем у Хелене. Как раз по моей ладони). Она, должно быть, почувствовала мой взгляд, потому что шикнула на меня, негромко, но гневно, чтоб я не пялился на неё, а смотрел куда-нибудь в другую сторону. Это, вообще-то, было смешно после того, что произошло, но в таких вещах не стоит искать логику. Если бы мы дали себе подумать, этого бы никогда не случилось.