Она потом ушла в ванную, а когда вернулась, была уже одета. Я всё ещё лежал в кровати, но уже под одеялом.

Она встала у кровати так, будто я проспал – и она зашла лишь для того, чтобы разбудить меня. Она сказала: «Это никогда больше не повторится, понял? Обещай мне, что это никогда не повторится». Не глядя мне в лицо при этом.

Я пообещал, но я надеюсь, что она не будет настаивать на том, чтоб я сдержал слово.

Размер как раз мне по руке, самый подходящий.

222

Ведь я уже не тинейджер, чёрт возьми. У взрослых людей это случается. Не такое уж это большое дело.

Если Майя хотела отвлечь меня от одних мыслей и перевести на другие, ей это удалось. Но это не благоразумные мысли. Я не влюблён в неё, конечно же нет. Не в моём возрасте. Но…

Я никогда не был дамским угодником. Я был – нет, не робким, это было бы неверное слово, – но и не таким любителем, как, например, Федерико, который раньше менял подруг чаще, чем рубашки. А теперь он счастлив со своей Пиа, они ждут своего первенца, и я не сомневаюсь, что он ей абсолютно верен.

Тогда как я…

Где-то я читал, что через девять месяцев после большого бедствия или катастрофы, после землетрясения или пожара резко подскакивает статистика рождаемости. Люди, находясь в шоке, ищут утешения друг в друге или, может, всего лишь уверенности, что жизнь не кончилась, а продолжается. Может, это и свело нас с Майей вместе.

А может, это лишь отговорка, и я просто не хочу признаться, что я обыкновенный похотливый неандерталец, который не может устоять, когда есть возможность. Может, мы, мужчины, все такие.

Но я никогда не был таким и до знакомства с Хелене. (Мне всегда кажется, что вообще не было такого времени, когда я не знал её. Теперь мне надо привыкать к тому, что я её больше не знаю).

Когда мы с ней потом были вместе…

Я никогда не изменял жене, ни разу. А возможности для этого были. Была эта практикантка, я даже имени её теперь не помню, она смотрела на меня с обожанием, лет на десять младше как минимум, и Федерико говорил, что мне стоит только пальцами щёлкнуть – и она будет лежать в моей постели. Но я не щёлкнул.

И теперь, когда я стал старше и должен бы поумнеть, это просто случилось. Я изменил жене. И это была не только ошибка, не только Single Malt, не только потому, что Хелене не захотела со мной говорить. Будь это так, я мог бы обрубить эту историю, подвести под ней черту, стереть этот файл с жёсткого диска. Ведь Майя так и сказала, что это никогда не должно повториться.

Будь это так, я бы не думал о ней постоянно как школьник, который впервые открыл, что девочки – не то же самое, что мальчики. Будь это так, моя голова не была бы ею занята постоянно. Видит бог, на свете достаточно других вещей, о которых я должен думать.

223

Голове не прикажешь, о чём ей думать.

Тогда, когда мне было так худо после исчезновения Йонаса, что я уже еле держался, Майя дала мне совет воспользоваться пустыми страницами этой книжечки и записывать всё, что меня занимает. «Всё, что тебе приходит в голову». Я сперва подумал, что она хочет регулярно читать эти записи и помогать мне разбираться в моих мыслях, ведь это, в конце концов, её профессия, но она не собиралась этого делать. Она сказала, что мне полегчает уже от одного только записывания. «Если ты пойдёшь к психологу и будешь расписывать ему свои проблемы, – сказала она, – то даже не столь важно, будет ли он тебя слушать. Куда важнее, что ты вообще об этом говоришь». Умный совет. Она только не рассчитывала, что сама однажды займёт на этих страницах столь важное место.

Всё, что мне придёт в голову.

То была всего одна ночь, куда там, всего один час или того меньше, но ведь когда на дороге сталкиваются две машины, то достаточно одного мгновения, чтобы всё изменилось. То, что с нами стряслось, было несчастным случаем. Но теперь это свершившийся факт.

«Записывай», – сказала она. Окей, я делаю то, что мне говорят. Это ведь только для меня, ни для кого другого. Сижу один у окошечка для исповеди, но по ту сторону нет никого, кто бы меня слушал.

В школе мы всегда презрительно говорили: «Дневники ведут только девчонки». И были бы при этом рады, чтобы в этих дневниках они писали про нас.

Эта книжечка изначально должна была послужить не дневником, а лишь сообщением для Йонаса, чтобы он потом узнал про свои первые годы. Для Йонаса, который…

Я трус. Я увиливаю от того, чтобы записать то, что действительно творится в моей голове. Потому что думаю себе: а может, Майя когда-нибудь изменит своё мнение и захочет взглянуть, что я тут написал.

Тогда пусть пеняет на себя. Написалось то, что написалось. Для неё и так всё, пожалуй, лишь неважный эпизод. Ведь все любовные похождения, о которых она раньше так охотно рассказывала, не имели для неё никакого значения. По крайней мере, так она утверждала. Но, может, лишь до тех пор, пока «те поры» не наступили. Может, потом с нами двумя что-то получится, может же быть так. Она не имеет таких намерений, я тоже этого не хочу, но если я за последние недели что-то и усвоил, так это: чего хочешь и какие имеешь намерения – не всегда то, что потом происходит.

Я просто записываю. Она ведь не должна это читать. Но ведь уже не изменишь того факта, что она присутствует в моей жизни.

224

Прямо под её левой грудью есть родинка (или бородавка, я ведь не дерматолог). Когда её там трогаешь или целуешь или дотрагиваешься кончиком языка, она этого не чувствует, так мне кажется.

Груди у неё больше, чем у Хелене. Не такие твёрдые. И совсем другой формы. Яблоко и груша.

Без одежды она не такая уж и тоненькая, как мне всегда казалось. Когда лежит на спине, то возвышается холмик с пупком посередине. Когда я прошёлся по нему языком, она засмеялась. «Откуда ты знаешь, что мне тут щекотно?» – спросила она.

Впервые увидеть женщину голой – это как впервые раскрыть книгу. Если она понравится, начинаешь жадно читать, едва можешь дождаться, что там дальше. И потом очень быстро оказываешься на последней главе. Я хотел бы снова перечитать Майю, очень медленно, от первой до последней страницы. А потом снова, и снова, и снова.

Она не пользуется духами. По крайней мере, так, чтобы я это заметил. Присутствует только запах её тела. Волосы под мышками она не трогает.

А в другом месте сбривает, о чём я и раньше знал, потому что какое-то время она пыталась подбить на это и Хелене, но меня всё равно это ошеломило. Выглядит так странно по-детски, но и каким-то странным образом честно. Как будто она решила в какой-то момент, что ей нечего скрывать.

Ноги у неё не совсем прямые. Когда она их вытягивает, между ними ближе к промежности – небольшой просвет, и в этом – не знаю, почему мне пришло в голову именно это слово – есть что-то трогательное.

Я рад, что она не красавица без изъяна, это бы меня, наверное, отпугнуло. (Почему, собственно?)