супруга. Столыпину уже стало хуже. Он бредил, периодически терял сознание. В бреду часто повторял то имя дочери Наташи, то слово «Финляндия». В этот день в больницу приехал царь с лейб-медиком Евгением Боткиным. К больному он не попал. С одной стороны, говорили, что Столыпин просто был без сознания и визит был бессмысленным. С другой, сам Николай признавался Марии Федоровне, что его не пустила в палату Ольга Борисовна. Да он особо и не рвался – лейб-медик уверял, что «рана неопасная», и государь может спокойно ехать в Чернигов.

Какой-то странный все же вывод для лейб-медика, чья докторская диссертация называлась «К вопросу о влиянии альбумоз и пептонов на некоторые функции животного организма». И это в тот момент, когда и срочно приехавший в Киев ведущий столичный хирург профессор Герман Цейдлер, и весь синклит полагал, что больной практически безнадежен, и отказались извлекать пулю. Тем не менее государь с облегчением внял удобному мнению Боткина и отбыл в Чернигов продолжать торжества.

5 сентября больному стало хуже, началась агония. Температура понизилась, началась страшная икота, которая была слышна даже на лестнице. К пяти часам пополудни показалось, что он пришел в себя и четко произнес: «Зажгите электричество!» Дежурившие подле него профессор и супруга бросились к выключателю. Вспыхнувший свет озарил лишь начавшиеся конвульсии…

Утром 6 сентября из Чернигова вернулась свита во главе с монархом и угрюмо выслушала доклад о смерти. Интересно, что на это сказал Боткину Николай? Однако сам он решил все же поехать, проститься с покойным. У кровати сидела вдова в белом больничном халате и с лицом такого же цвета. По свидетельству Коковцова, она поднялась навстречу царю и сказала: «Ваше величество, Сусанины не перевелись еще на Руси». Возможно, Ольга Борисовна также искренне заблуждалась в том, что премьер отдал «жизнь за царя».

Во вскрытом завещании Столыпина, написанном задолго до смерти, в первых строках было сказано: «Я хочу быть погребенным там, где меня убьют». Он никогда не сомневался в причинах своей будущей смерти.

Утверждают, что самодержец долго молился у тела усопшего и якобы часто повторял слово «прости». Верится с трудом, учитывая ту атмосферу, которую с его ведома организовали Столыпину в Киеве. А с покаянием у самодержца всегда были проблемы. Вспомним его «надгробную речь» о кончине Витте: «В сердце моем воцарился истинно пасхальный мир».

Хоронил убитого премьера весь Киев. Очевидцы утверждали, что людей было ничуть не меньше, чем на встрече самого царя. Первоначально предполагалось похоронить его у Аскольдовой могилы, но потом по желанию царя перенесли в Трапезную церковь Киево-Печерской лавры, к могилам Кочубея и Искры. В этом тоже был скрытый смысл – рядом с мучениками, убиенными главным изменником украинского народа.

Государь на похороны не приехал. Надо полагать, был очень занят.

«Дело Богрова» было передано следователю по особо важным делам Киевского окружного суда коллежскому советнику Василию Фененко, тому самому, которому вскоре было поручено вести «дело Бейлиса». «Самый честный следователь Киева» успел провести всего несколько допросов – его изо всех сил торопили завершить следствие. Он возражал, пытался провести дополнительные следственные действия, ссылаясь на «неясности» и необходимость более тщательного изучения деятельности должностных лиц.

Назначенный премьером Коковцов докладывал царю, что «в деле об убийстве Столыпина есть нечто большее, чем просто глупая оплошность охранного отделения», и просил о более тщательном расследовании. Самодержец не удостоил его ответом. Напротив, вручая ему портфель премьера и пристально глядя в глаза, то ли спросил, то ли намекнул: «Надеюсь, вы меня не будете заслонять, как Столыпин».

Богрова приказано было не предавать светскому суду, а для ускорения процесса «пустить» по тому же военному «конвейеру», разработанному убитым им Столыпиным.

7 сентября уже был составлен обвинительный акт, подписанный военным прокурором генерал-лейтенантом Костенко. А 9 сентября «чрезвычайная пятерка» в составе председательствующего генерал-майора Ренгартена, временных членов: 1-го Уральского казачьего полка полковника Акутина, 131-го пехотного Тираспольского полка подполковника Мещанинова, 132-го пехотного Бендерского полка подполковника Кравченко и 130-го пехотного Херсонского полка подполковника Маевского – постановила «подсудимого Мордко Гершова, он же Дмитрий Григорьевич, Богрова лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение». На следующий день губернатор киевский, волынский и подольский генерал Трепов подписал приговор.

Ему разрешили написать родителям в обмен на дополнительные сведения о своих однопартийцах (дал – о Степе, Петре Лятковском, Рафаэле Черном, Василии Железном, Розе Сельской, о пуде шрифта, закопанном в Боричевом Току, грузе оружия и пр.). Он ненавидел всех – и охранку, и революционеров.

Родителям написал проникновенное послание: «Дорогие мои, милые папа и мама. Знаю, что вас страшно огорчит и поразит тот удар, который я вам наношу, и в настоящий момент это единственное, что меня убивает. Но я знаю вас не только за самых лучших людей, которых я встречал в жизни, но и за людей, которые все могут понять и простить. Простите же и меня, если я совершаю поступок, противный вашим убеждениям. Я иначе не могу, и вы сами знаете, что вот 2 года, как я пробую отказаться от старого. Но новая спокойная жизнь не для меня, и, если бы я даже сделал хорошую карьеру, я все равно кончил бы тем же, чем теперь кончаю. Целую много, много раз. Митя».

Очевидцы говорили, что все эти дни Богров, кажется, вообще не понимал, что вокруг него происходит. Вел себя как автомат. Тем более не мог он понимать и каким чертиком из табакерки стал в большой политической игре, устранив такую глыбу с пути стольких заинтересованных лиц.

12 сентября в Лысогорском форте его привели на виселицу. Из рассказа очевидца казни: «Когда к Богрову подошел палач, тот обратился к присутствующим с просьбой передать его последний привет родителям. После этого палач связал его руки назад, подвел к виселице и надел на него колпак. Последние слова Богрова (удивительно безразличного ко всему происходящему) были обращены к палачу: „Голову поднять выше, что ли?“ Спокойствие приговоренного смутило даже палача, и он поспешно выбил табурет из-под ног Богрова…»

Повесив Богрова, власти так и не объяснили общественности, каким образом в великой империи убивают ее премьеров. За это надо было кому-то отвечать. Кому? В Думе Гучков рвал и метал, требуя «крови»: «Уже давно больна наша Россия, больна тяжким недугом. Поколение, к которому я принадлежу, родилось под выстрел Каракозова, в 70–80-е годы кровавая и грязная волна террора прокатилась по нашему отечеству… Террор когда-то затормозил и тормозит с тех пор поступательный ход реформ, террор давал оружие в руки реакции, террор своим кровавым туманом окутал зарю русской