ускорить административными методами. Витте и Столыпин ставили вопрос о необходимости реформирования политической системы, но если Столыпин предлагал в основном реформы местного самоуправления, то Витте добился введения начал конституционализма. Задуманные ими реформы, увы, были слишком запоздалыми. Их эффективность могла быть более высокой лишь в условиях парламентаризма и правового государства. Опыт политической деятельности Витте и Столыпина наглядно показывает, что без должного изменения политической системы даже талантливо задуманные экономические реформы обречены на неуспех, а промедление в решении назревших экономических и социальных проблем создает реальную угрозу самой общественной системе. Столыпин пытался влить в старые мехи новое вино, старое самодержавие переделать в буржуазную монархию, и крах столыпинской политики есть крах царизма на этом последнем, последнем мыслимом для царизма пути».

Отдавая должное реформатору как сильнейшему идейному противнику, Ленин в работе «Столыпин и революция» подчеркивал: «Диктатура крепостника-помещика не была направлена при Столыпине против всего народа, включая сюда и все „третье сословие“, всю буржуазию. Нет, эта диктатура была доставлена в лучшие для нее условия, когда октябристская буржуазия служила ей не за страх, а за совесть; когда помещики и буржуазия имели представительное учреждение, в котором было обеспечено большинство их блоку и была оформлена возможность переговоров и сговоров с короной; когда г. Милюков провозглашал кадетскую оппозицию „оппозицией его величества“ (его величества крепостника-последыша). И тем не менее, несмотря на эти более благоприятные для господ Романовых условия, несмотря на эти самые благоприятные условия, какие только мыслимы с точки зрения соотношения общественных сил в капиталистической России XX века, несмотря на это, политика Столыпина потерпела крах; Столыпин умерщвлен был тогда, когда стучится в дверь новый могильщик – вернее, собирающий новые силы могильщик – царского самодержавия».

Мнение левых более или менее понятно. Тон правых был сдержанный, но в большинстве своем доброжелательный.

Оригинально высказался нижегородский губернатор Алексей Хвостов (тот самый, который, по распутинскому определению, «шустер, но очень молод»): «Он сделал все для предотвращения минувшей революции, но сделал очень мало для предотвращения революции будущей».

Василий Шульгин был уверен, что «Столыпин заплатил жизнью за то, что он раздавил революцию, и, главным образом, за то, что он указал путь для эволюции. Нашел выход, объяснил, что делать… Его не могли запугать ни левые, ни правые. И поэтому убили его».

Спикер Родзянко, при жизни реформатора никогда не считавшийся особо ему близким, в речи в Думе по поводу убийства премьера заявил: «Лично для себя усопший министр никогда ничего не искал», что «стремление к личной выгоде было совершенно чуждо его честной неподкупной душе», что «этот рыцарь без страха и упрека жил лишь стремлением ко благу родины так, как он понимал его своей глубоко русской душой. Его неусыпной заботой было неуклонное, хотя осторожное и осмотрительное, движение вперед по пути развития политической и общественной жизни в России. И если не все одинаково с ним оценивали эти пути, то чистота его побуждений и нравственная, как и политическая, его незапятнанность признаются решительно всеми, не исключая его политических противников. Прямой по характеру и чуждый извилистых путей, П. А. Столыпин был воплощенное сознание своего долга перед родиной и никогда не уклонялся от ответственности за свои действия. Всей своей сильной, крепкой душой и могучим разумом он верил в мощь России, всем существом своим верил в ее великое, светлое будущее. Вне этой веры он не понимал государственной работы и не мог признать ее значения. Он разбудил дремавшее национальное чувство, осмыслил его и одухотворил».

Либеральный русский философ и публицист Лев Тихомиров: «Я не преклонялся перед ним, не преклоняюсь и теперь ни перед чем, кроме его благородной рыцарской личности. Но не обинуясь скажу, что за те свыше двадцати лет, в течение которых я знал целый ряд крупнейших наших государственных деятелей, не вижу ни одного, который бы был выше Столыпина по совокупности правительственных способностей. Были лица более глубокие в смысле философии государственности, более, конечно, твердого характера, более, конечно, обширных знаний и, конечно, – более определенного миросозерцания. Но правителя, соединяющего такую совокупность блестящих качеств, необходимых в то время, когда одному приходится заменять собою десятерых, правителя такого самоотвержения, такой напряженной сердечной любви к России – я не видал».

Эсер Александр Керенский утверждал, что «за его словами никогда не бывает пустоты».

Витиеватый философ Василий Розанов видел премьера в своем свете: «На Столыпине не лежало ни одного грязного пятна: вещь страшно редкая и трудная для политического человека. Тихая и застенчивая Русь любила самую фигуру его, самый его образ, духовный и даже, я думаю, физический, как трудолюбивого и чистого провинциального человека, который немного неуклюже и неловко вышел на общерусскую арену и начал „по-провинциальному“, посаратовскому, делать петербургскую работу, всегда запутанную, хитрую и немного нечистоплотную. Так ей „на роду написано“, так ее „мамка ушибла“. Все было в высшей степени открыто и понятно в его работе; не было „хитрых петель лисицы“, которые, может быть, и изумительны по уму, но которых никто не понимает, и в конце концов все в них путаются, кроме самой лисицы. Можно было кой-что укоротить в его делах, кое-что удлинить, одно замедлить, другому, и многому, дать большую быстроту; но Россия сливалась сочувствием с общим направлением его дел – с большим, главным ходом корабля, вне лавирования отдельных дней, в смысле и мотивах которого кто же разберется, кроме лоцмана. Все чувствовали, что это – русский корабль и что идет он прямым русским ходом… Он мог бы составить быстрый успех себе, быструю газетную популярность, если бы начал проводить „газетные реформы“ и „газетные законы“, которые известны наперечет. Но от этого главного „искушения“ для всякого министра он удержался, предпочитая быть не „министром от общества“, а министром „от народа“, не реформатором „по газетному полю“, а устроителем по „государственному полю“. Крупно, тяжело ступая, не торопясь, без нервничанья, он шел и шел вперед, как саратовский земледелец, – и с несомненными чертами старопамятного служилого московского человека, с этою же упорною и не рассеянною преданностью России, одной России, до ран и изуродования и самой смерти. Вот эту крепость его пафоса в нем все оценили и ей понесли венки: понесли их благородному, безупречному человеку, которого могли ненавидеть, но и ненавидящие бессильны были оклеветать, загрязнить, даже заподозрить. Ведь ничего подобного никогда не раздалось о нем ни при жизни, ни после смерти; смогли убить, но никто не смог сказать: он был лживый, кривой или своекорыстный человек. Не только не говорили, но не шептали этого. Вообще, что поразительно для политического человека, о которых всегда бывают „сплетни“, – о Столыпине