Слухи исходили от «солидного клиента» подполковника Кулябко. Богров после визита Степы 26 августа явился в охранку и вывалил подполковнику придуманную за ночь версию. Он заявил, что, дескать, во время недавнего пребывания в столице имел встречу с видными эсерами, которые запланировали серьезное покушение в ходе торжеств для особо громкого резонанса. Якобы в Киев прибывает видный террорист по имени Николай Яковлевич (брат Богрова Владимир на допросе упорно называл его Иваном Яковлевичем) с двумя браунингами и Нина Александровна «с бомбой». На кого именно готовится покушение, Богров не сказал, видимо, еще сам не определился или не успел придумать: то ли на царя, то ли на премьера, то ли на Курлова. Кулябко заинтересовался – любой из этих вариантов его устраивал в том смысле, что «красивый арест» террористов пред очами государя (или премьера) станет лестницей для него в Петербург. Это был шанс. Как он вообще повелся на эту явную дезинформацию, сложно сказать. Видимо, такой шанс выпадает раз в жизни, а Богров все же никогда Кулябко ранее не подводил.

К тому же шанс был не только у него – «красивый арест» пошел бы в зачет свояку Спиридовичу и потенциальной «жертве» Курлову, висящему на волоске после скандала с казенными деньгами и находившемуся в Киеве уже с 14 августа. И тот и другой просто зубами вцепились в этот вариант. С собой в «штаб» взяли вице-директора Департамента полиции Митрофана Веригина, которого Курлов тащил за собой наверх. Эта четверка с 26 августа и засела за организацию «красивого ареста». В устах Курлова организатором уже был назван не мифический Николай Яковлевич, а лично Борис Савинков.

Именно поэтому Курлов оттер от организации охраны высочайших особ киевского, волынского и подольского генерал-губернатора генерал-адъютанта Федора Трепова, которому по штату полагалось обеспечивать порядок на торжествах. Тот посчитал себя незаслуженно обойденным.

Конфликт пришлось решать Столыпину еще до отъезда в Киев. Он прислал Курлову письмо о том, что Трепов считает «для себя оскорбительным и заключающим в себе указание на непригодность его к занимаемой им должности. Я хорошо знаю, что вы никогда при таких путешествиях не затрагивали самолюбия местных должностных лиц и никогда не стремились разыгрывать показную роль начальника… Я не допускаю мысли, чтобы около охраны безопасности государя императора возникали трения на почве самолюбия между высшими чинами вверенного мне министерства».

Тем временем Столыпин выезжал из Колноберже. Что у него было на душе, одному богу известно. Провожающие отмечали полный упадок сил и настроения. Мария Бок писала, что «поезд два раза трогался и из-за какой-то неисправности локомотива сразу останавливался и лишь через полчаса, наконец, двинулся окончательно. Потом все об этом вспоминали и говорили, что какая-то сила не отпускала папа́ с родного Кедайнского вокзала». Душа не лежала ехать – дочка Ольга (или, как ее называли в семье, Олечек) заболела скарлатиной в тяжелой форме, температура 41 градус, не было уверенности, что она выживет. Последнее письмо жене он уже написал из малороссийской столицы:

«28 августа 1911 года, Киев.

Дорогой мой ангел, всю дорогу я думал о тебе. В вагоне было страшно душно. В Вильне прицепили вагон с Кассо и Саблером. В Киев прибыли в час ночи. Несмотря на отмену официальной встречи, на вокзале, кроме властей, собралось дворянство и земство всех 3 губерний.

Сегодня с утра меня запрягли: утром митрополичий молебен в Соборе о благополучном прибытии их величеств, затем освящение Музея цесаревича Алексея, потом прием земских депутаций, которые приехали приветствовать царя. Это, конечно, гвоздь. Их больше 200 человек – магнаты, средние дворяне и крестьяне. Я сказал им маленькую речь. Мне отвечали представители всех 6 губерний. Мое впечатление – общая, заражающая приподнятость, граничащая с энтузиазмом.

Факт, и несомненный, что нашлись люди, русские, настоящие люди, которые откликнулись и пошли с воодушевлением на работу. Это отрицали и левые, и крайне правые. Меня вела моя вера, а теперь и слепые прозрели.

Тут холод и дождь, все волнуются, что будет завтра к приезду царя… Тягостны многолюдные обеды и завтраки. Целую крепко и нежно, как люблю…»

Премьера разместили на первом этаже в доме Трепова на Институтской улице. Наискосок от этого дома, в части казенного помещения управляющего конторы Государственного банка Афанасьева, расположился Коковцов, приехавший на день раньше. Министр финансов сразу же отметил сумрачное настроение Столыпина. «У меня сложилось за вчерашний день впечатление, что мы с вами здесь совершенно лишние люди и все обошлось бы прекрасно и без нас», – объяснил тот свой минорный вид.

Выяснилось, что «последнего русского дворянина» чуть ли не подчеркнуто игнорировали и создавали ему совершенно несносные условия для проживания.

Во-первых, для премьера великой империи как-то неожиданно не нашлось транспорта. Все малочисленные киевские авто были временно конфискованы жандармами для многочисленной свиты. Кареты также оказались занятыми «синьорами из общества». Второй человек России вынужден был лично нанимать себе извозчика, чуть ли не биндюжника, и ехать на коляске за дежурным флигель-адъютантом свиты. Городской голова Дьяков прислал ему потом свой парный экипаж.

Во-вторых, никакой охраны Курлов Столыпину не предоставил. Словно нарочно подставляя своего шефа, на которого уже шесть лет охотились бомбисты всех мастей, под мнимые или явные пули террористов. Надо было «прикрыть генеральской грудью священную особу государя». Узнавшие об этом местные патриоты предложили самим охранять премьера.

В-третьих, Столыпину не нашлось места на царском пароходе, направлявшемся 3 сентября в Чернигов. Когда флаг-капитану Нилову заметили, что, может, лучше высадить половину свиты, но взять премьера, тот ответил, что на пароходе крайне ограниченно число мест, но признался, что Столыпину просто «забыли» послать приглашение. То есть для последнего лакея и повара место нашлось, а для премьер-министра – извините.

Столыпин скрипел зубами, сверкал очами, но ведь понимал, что все это неслучайно. Сопровождающему его штабс-капитану Владимиру Есаулову он заметил: «Меня сознательно оскорбляют». И собрался ехать в Чернигов поездом. Как беспризорник.

Курлов, который напропалую врет в своих воспоминаниях, выгораживая себя и своих подельников, утверждает, что сообщил Столыпину о готовящемся покушении и даже предложил вызвать в качестве охранника ротмистра Дексбаха. Кстати, Кулябко утверждал, что это именно он доложил секретарю Столыпина Всеволоду Граве и адъютанту Владимиру Есаулову о подготовке покушения. На что премьер ответил, что тот слишком преувеличивает опасность. Очень может быть правдой: он давно уже был фаталистом и верил в судьбу, зная,