Яков вылез из повозки и сел рядом с чаровницей на расстеленный войлок:

– Челубей совсем не мил тебе?

– Нет. Мне полюбился ты. Давно полюбился, но я рабыня Челубея и не могла тебя любить.

– Если не хочешь быть рабыней Челубея, отчего не сбежала от него? Отчего раньше не опоила и не убежала прочь, куда глаза глядят? Была бы свободна, – продолжал удивляться Яков.

– Женщина не может быть свободна, – назидательно ответила Зубейда, – У неё всегда есть господин – это или отец, или брат, или муж. А сейчас мой господин – ты.

Она обняла Якова, будто окутала чарами. Поначалу ему казалось, что тонет он в сладковатом аромате благовоний, исходившем от Зубейды. Она принялась осыпать Якова поцелуями, порой нечаянно царапая ему шею и руки острыми краями своих браслетов. Он чувствовал, как скользят его пальцы по шелкам её одежд, а под шелками чувствовал нестерпимый жар её тела. Робость покинула Якова. Он совсем перестал мёрзнуть, ему сделалось жарко, хотя не было уж на нём ни тёплого халата, ни шапки.

– Обвенчаюсь с тобой, – шептал Яшка. – Увезу в Москву и обвенчаюсь.

– Нас венчают степь, горы и любовь. Нас соединят общая жизнь и общая смерть.

Разум померк. Яков потерял счёт времени, весь мир исчез, и осталась лишь Зубейда, подобная неукротимому духу бескрайней степи. Лишь под утро, утомлённый, одурманенный её страстью, Яков наконец заснул.

* * *

После восхода солнца все снова пустились в путь. Ястырь поведал между делом, что владения Челубея уже совсем рядом, что не пройдет и пяти дней, как тяготы пути окажутся позади. Толковал Ястырь и о миловидных прислужницах Челубея, но Яков не слушал. Весь следующий день пролетел, словно в забытьи.

Якову слышался скрип седла, мерный перестук копыт Ручейка, виделся туманный горизонт, крытая войлоком повозка и круторогие понурые волы, но душой Яков будто остался на берегу озера, рядом с Зубейдой, одурманенный ароматом благовоний, обласканный нежными руками, услаждённый тихими песенками, согревшийся, счастливый, влюблённый.

За одну ночь Яков забыл и белые стены Московского кремля, и благоухание созревших луговых трав за рекой, и жёлтый скрипучий песок на вельяминовом дворе, и розовые лепестки губ Марьяши, и шелк её щек, и свою прежнюю безответную любовь.

* * *

Ястырь не солгал. На пятый день пути от озера, после полудня ровная поверхность степи на горизонте вздыбилась вершинами гор. Они далеко отстояли друг от друга, торчали из земной тверди, словно старые прогнившие сваи и обросшие мхом из воды.

Ещё одна ночевка в степи. Путники вымокли до нитки под холодным дождём, а с наступлением темноты чёрные небеса принялись сыпать на головы густой, мокрый снег. Волов решили не распрягать, чтобы те с дуру не улеглись на снег и не застудили брюхо. Поставили юрту, но Яков, как всегда, от ночёвки в ней отказался и полез спать в повозку.

Еды у путников почти не осталось и потому Челубей, Тишила и Ястырь улеглись спать, приглушив голод одним лишь вином. Зубейда потихоньку подливала им, и те скоро заснули, искренне полагая, что их сильно клонит в сон лишь потому, что пьют они натощак, а не потому, что в вино подмешано зелье.

В крытой повозке казалось почти тепло. Когда Зубейда навесила на неё спереди и сзади войлочные одеяла, дополнив ими то укрытие, которое защищало повозку сверху и с боков, то жилище на колёсах уподобилось юрте.

Яков, не дожидаясь приглашения, первый поцеловал Зубейду. Снова провели они всю ночь почти без сна, согревая друг друга теплом тел.

– Не голодна ли ты, милая? – прошептал Яшка, погружая лицо в ароматные волосы красавицы.

– Голодна, – эхом откликнулась она. – И ты, должно быть, голоден, милый?

– Я сыт от твоих сладких поцелуев.

– Неправду говоришь. Я знаю, что ты голоден. Терпи. Великая Степь усыновила тебя. Сыны Степи не боятся голода, не боятся холода. Скоро, скоро нас согреет тепло очага… – и Зубейда запела колыбельную песню, а снаружи бушевала холодная вьюга. Вся степь канула в снежную круговерть.

На следующий день путники доели последний хлеб, кое-как утолив сосущий голод, и пустились в путь.

Челубей после переправы через озеро разительно переменился. Он и раньше не был многословен, а теперь и вовсе умолк, общаясь с Зубейдой, Вяхирем и Ястырём при помощи знаков, а Якова, казалось, вовсе не замечал.

– Послушай, Зубейда, – улучив минуту, прошептал Яков. – Что думает Челубей? Может, подозревает чего…

– Неужели ты боишься? – лукаво отвечала Зубейда.

– Нет, но я хочу быть готовым защищаться. Ведь если что, он и тебя убьёт…

– Выходит, ты боишься за меня, а не за себя? – улыбнулась довольная красавица. Ни усталость, ни голод не могли изгнать весёлого блеска из её глаз.

– Не бойся, – продолжала улыбаться она, всматриваясь в пасмурную даль, туда, где над горизонтом поднимались зелёные вершины гор.

– Я хочу венчаться с тобой, – бурчал Яков. – Увезу на Москву, там в Спасском соборе…

– Мечтаешь о храмах высоких? – тихо засмеялась Зубейда. – А я стану мечтать о горячих лепешках, которые печёт старая Жаргал. Скоро, скоро она встретит нас.

– Не говори мне о еде, – вздохнул Яков.

* * *

Всадники выскочили из-под туманного полога, закрывавшего от взора степной простор. С голодухи Якову почудилось, будто скачут эти люди на огромных собаках. Всадников было не менее десятка – все в одинаковых мохнатых шапках, все с большими луками за плечами, все препоясаны саблями. Но ни один не обнажил оружия. Яков, не зная что делать, оглянулся на Челубея, поднял лук, прицелился в крайнего слева.

– Не ипать! – рявкнул Челубей, и Яков в тот же миг понял, что все всадники – Челубеевы слуги, встречающие своего господина на пороге владений.

Вскоре низкорослые, мохнатые, словно пастушьи псы, кони затеяли бешеную круговерть вокруг кибитки. Черная, вспухшая от мокряди земля летела во все стороны из-под копыт. Оглушительный грай и свист разнёсся по степи. Челубей вторил своим людям, потрясая огромной булавой.

– Посмотри-ка, Яшка! – шмыгнул носом Вяхирь. – У каждого за седлом мешок. Нешто жратва? Эх, поесть бы!

* * *

Волы весело тянули кибитку по узкой колее, петляющей по равнине – руслу высохшей речки. Всадники ехали шагом. Первым – сам Челубей, Вяхирь и Ястырь следовали за ним. Яков правил повозкой, а Зубейда верхом на Стреле унеслась вдаль и скрылась из виду. Ручеёк, привязанный к повозке, рвал узду, хрипел, громко топотал копытами, желая умчаться вослед за Стрелой.

Вот миновали первую гору. Её голая вершина, словно сжатый кулак, угрожающий небесам, подсвеченная алыми закатными лучами, осталась позади. Впереди вырастала огромная, поросшая густым лесом приземистая гора. Её изломанная, многоглавая верхушка ясно различалась на фоне вечернего неба.