* * *

Мамая наконец дождались. В день его появления, ещё засветло Яков приметил двух конников, поднимавшихся на гору по каменистой стёжке. Оба были одеты по обычаям этих мест, и сидели на хороших, но неприметных конях – и сами животины невелики статями, и сбруя небогата. Челубей и его нукеры встретили гостей радостно, но без пышности, и потому Яков подумал, что двое конников, должно быть, посланцы, которые возвестили хозяину Пятиглавой горы о скором прибытии Мамая.

Первым делом гости направились на капище, поклониться идолам. Пока один щедро орошал истуканов маслом и вином, другой стоял в сторонке и жмурился, будто кот, подставив лицо тёплому солнышку, ведь денёк выдался погожим.

Яков всё хотел при случае спросить у них, когда же приедет Мамай. Хорошо, что не спросил! Вот опозорился бы! Вот была бы стыдобища! А ближе к вечеру Зубейда случайно обронила, дескать, Мамай прибыл, и это большая радость.

– Прибыл? Когда? – изумился Яков. – Почему же я его не видел?

– Видел, – невозмутимо отвечала Зубейда. – Недавно. На священной поляне. Он кормил богов.

– Тот, кто плескал на истуканов масло и вино, это Мамай?

– Да.

– Но почему же нам всем не велели падать ниц, едва мы увидим его?

– Великому человеку без нужды наше подобострастие. Он приходит на нашу гору для отдыха. Он скромен, и от того величие его ещё лучезарней.

– Я ожидал другого. Не ему ли навстречу выслал Челубей посольство с дарами?

– Послов примет царевна Багдысу, жена Лучезарного. Она рассмотрит подарки и позже расскажет своему мужу, насколько эти подношения хороши. Сам же Лучезарный займётся теми делами, которые важнее. Он сейчас на поляне совета вместе с Челубеем. Там же находится и второй наш гость, прибывший вместе с Лучезарным. Это Ангулло, который очень хорошо тебе известен.

– Тибальдо Ангуэлло? – вскричал Яков. – Тограш?!

Больше ни слова не говоря, он кинулся к своей юрте, чтобы приодеться для приличия и поспешать на поляну.

– Беги, беги! – хохотала ему вослед Зубейда. – Да побереги глаза! Не ослепни от блеска Лучезарного!

* * *

Яков бежал вниз по склону горы. Далеко впереди меж стволов мелькало высокое пламя костра. Тропинка вела вдоль обрыва. Повинуясь странному внутреннему зову, Яков остановился, приблизился к краю пропасти. Тёмное пространство степи распростёрлось внизу. Ни дна, ни края не было у этой бездны. Она жила, она дышала в лицо Якова влажными зимними ветрами. И всё же нет, был у неё край – под самым обрывом у подножия горы Яков увидел множество огоньков. Их будто волнами невидимого моря пригнало к Пятиглавой. Яков присмотрелся, не слишком надеясь разглядеть что-либо в такой дали. Некое чутьё, которое выше разума, подсказывало, что внизу не только степняки. Зубейда сказала, что вместе с Мамаем прибыл Ангуэлло, но Яков нутром чуял – не генуэзцы там внизу, нет. Поразмыслив об этом, он снова заторопился на поляну, надеясь узнать, кто ещё из нетатар кроме генуэзца прибыл вместе с Мамаем.

Подданные Челубея сидели большим кругом. На фоне яркого пламени были хорошо различимы островерхие шапки. Отсветы огня плясали на смуглых лицах, отражались в чёрных глазах, блистали на металле ножен. Трещало пламя, ночной ветер завывал в голых верхушках деревьев, и этому вою вторила протяжная мелодия. Ястырь играл на длинной дудочке, похожей на пастушью свирель.

Яков встал за спинами собравшихся, оперся спиной о дерево и принялся разглядывать Челубеевых гостей: Ангуэлло, как и все, одетого в татарскую одежду, и сидевшего рядом Мамая. Теперь-то Яшка сразу узнал темника, которого впервые увидал несколько лет назад, когда ездил в Орду, будучи в свите великого князя Дмитрия.

За минувшие годы Мамай изменился мало, но заметно – словно покрылся белой степной пылью. Она была и в усах его, и на коже, по-прежнему смуглой, загорелой, но поблекшей. Даже тёплый халат из дорогого зелёного шелка казался запылённым, потому что был поношен и выцвел. Очевидно, темник не менял эту вещь на новую из-за её удобства или потому, что желал выглядеть скромно. О скромности говорил и недорогой пояс, украшенный чеканными пластинами, но не серебряными, а медными.

Из-под лохматой, отороченной лисьим мехом островерхой шапки светились прищуренные Мамаевы глаза. Лицо же его, подобное лику идола, оставалось неподвижным. Сейчас из всех идолов на Челубеевом капище оно более всего походило на тот, что изображал сосредоточение. Мамай слушал музыку, и даже чуть слышно подпевал ей, издавая переливчатые носовые звуки, и даже чуть притопывал в такт остроносым сапогом.

Наконец Ястырь отнял дудку от губ и подобострастно поклонился темнику, а тот проговорил:

– Хороша твоя музыка, Ястырь, но мне всё же милее пение Зубейды, – повернувшись к Челубею, Мамай продолжал: – Как ей живётся у тебя? По-прежнему ли она весела? Всё так же цветёт?

Вместо Челубея ответил Ястырь:

– Зубейда всё та же, о Лучезарный! Щебечет, словно лесная птаха. Пляшет, словно струйка родника. Хохочет вместе с лесным эхом! Позвать её?

– Нет, – махнул рукой темник, – я и так доволен.

– Да славится великий и непобедимый Мамай – сила и боевое знамя Орды! – провозгласил Челубей, а его нукеры хором подхватили. Все дружно осушили пиалы с забродившим кобыльим молоком, и тут же вокруг костра засеменили согбенные фигуры служителей, заново наполняя чаши пьянящим напитком.

Ястырь засунул дудочку за кушак и подошёл к Якову, а Яков смотрел во все глаза на Мамая, скрытый в тени дерев, куда не доходил яркий свет костра.

– Не робей, – усмехнулся Ястырь. – Среди нукеров Мамая много твоих сородичей. Есть даже с самой Москвы. Высокородный, с большой казной и свитой.

Яков вспомнил об увиденных у подножья горы огнях, но расспрашивать Ястыря пока что не стал.

* * *

Чуть свет на гору начал всходить караван укутанных в богатые покрывала одногорбых верблюдов – обоз любимой жены Мамая, царевны Багдысу. На большинстве верблюдов была поклажа, а на некоторых сидели луноликие женщины в высоких островерхих шапках с меховой опушкой и ярких нарядных одеждах. Якову ещё не доводилось видеть таких лиц – почти круглых, почти плоских, с раскосыми глазами, но по-своему красивых. Их улыбки разгоняли утренний сумрак. Зубейда, будто ненароком пройдя мимо Якова, дёрнула его за рукав, произнесла тихо по-татарски:

– Не засматривайся на этих женщин. Покушение на их красоту карается быстро и беспощадно. Наглецам отсекают всё: уши, нос, руки, ноги, отросток мужественности…

– Не стану покушаться, обещаю! – шепнул ей Яков в ответ по-русски. – Сохраню для тебя свои уши, милая!

Между тем караван всё не кончался. Вот и сама Багдысу – она наряднее прочих, а верблюд у неё белый.

Следом за караваном ехала разряженная свита Мамаевых придворных. Среди них на хорошем вороном коне, украшенном богатой сбруей, красовался Ванька Вельяминов. Конечно, он изменился. Ветры Великой Степи иссушили его лицо, высветлили бороду. И наряжен не по московскому обычаю, а по татарскому. Обосурманился Ванька! И всё же это он! Он!