Зубейда верхом на Стреле на мгновение показалась впереди, будто вынырнула из вечерних сумерек и снова скрылась. Волы зашагали бодрее, торопясь ей вослед. Ястырь считал вершины, тыкал волосатым пальцем в темнеющий горизонт:

– Одна, вторая, третья, четвёртая… всего пять! – довольный, он поднял растопыренную пятерню. – Пятиглавая гора – вотчина Челубея, наш дом.

Справа и слева от пятиглавой горы возвышались другие, поменьше. Они походили на покрытые растительностью валуны, которые разбросал по плоской поверхности степи неведомый исполин.

Яков и Зубейда поменялись местами. Теперь Зубейда сидела в повозке, понукая волов, а Яков забрался в седло Ручейка, который всё норовил обогнать Челубеева коня, так что приходилось сдерживать. Всадники ехали перед повозкой, всё время в гору, в гору. Покрытый лесом склон приближался. Зубейда уверенно правила к лесистой опушке. Ястырь бросил поводья своего кудлатого конька, надвинул на лоб мохнатую шапку.

– Беги прочь Пицен, хозяин леса! Теперь Челубей, истинный хозяин здешних мест, возвращается домой! – бормотал он. – Вот он славный воин Челубей. Вот его отважный конь. Вот его победоносное копьё! Лезь в нору, Пицен, прячься, сгинь. Стань куницей, полезай на верхушку дерева! Обернись ящерицей! Пусть тебя топчут копыта Челубеева коня!

* * *

Первое утро на Пятиглавой горе выдалось пасмурным и туманным. Большое облако, ночевавшее на самой высокой вершине, медленно сползло вниз.

Всё потонуло в этой влажной мякоти: и юрты, поставленные у опушки леса, и загон с лошадьми, и стадо овец, рассыпавшееся по склону, и стерегущие стадо пастушьи собаки. Яков знал, что всё это есть вокруг, лишь потому, что видел накануне вечером. Прошедшую ночь он провёл в тепле юрты – больше не отказывался ночевать под таким кровом, потому что делить этот кров теперь приходилось не с целой кучей народу, а лишь с неким старым пастухом. Для двоих войлочное жилище казалось просторным.

Выйдя из юрты, Яков услышал перетоп копыт и конское фырканье. Дойдя до лошадиного загона, увидел вороно-пегую голову Ручейка. Конь подошёл, прижался грудью к жердинам, потянул морду к хозяину. Взгляд весёлый, сытый.

– Ах, ты мой родной! – пробормотал Яков и тут же услышал за спиной шорох – это приподнялись с земли двое сторожей, которые, завернувшись в овчину, спали у костерка.

Как видно, коней здесь стерегли пуще, чем людей. И то верно! Ведь вокруг степь! Если б надумал Яшка бежать, пешим далеко не убежал бы. Наверное, всё для того же – чтоб не вздумал он даже пытаться без спросу завладеть конём – отобрали ещё и меч, Погибель. Ещё с вечера отобрали. Пришлось отдать. А что сделаешь? Не станешь же биться один против всех людей Челубеевых.

Яков пошёл дальше, осторожно ступая по незнакомым камням и скользкой траве. Впереди чернела ещё одна юрта. Возле неё в тумане показалась фигура Тишилы Вяхиря, сидевшего на корточках и о чём-то размышлявшего. Невесёлыми были его думы.

– Что уставился? – буркнул Вяхирь. – Рабу – рабская житуха. Всё у меня отобрали. Всё! И коня тоже… Теперь Ракитка мой принадлежит одному из Челубеевых нукеров. Я начал было возражать, так бичом меня отоварили. Поганые потрохи!

Вяхирь приподнял рубаху на спине. Там около поясницы виднелся свежий багровый след.

– Выходит, что и мой Ручеёк больше мне не принадлежит? – испугался Яков. – Ведь я такой же русич, как и ты. Пленник.

– Это уж как Челубей решит. А он решит так, как скажет ему Зубейда, – усмехнулся Тишила. – Пока что она попросила, дескать, нужен ей помощник идолам служить. Будешь таскать к ним жертвы, а с самих идолов плесень счищать, маслицем их поливать. По мне уж лучше голым и босым остаться, чем такая участь.

Тишила истово перекрестился, а затем снова усмехнулся:

– Небось глянулся ты Зубейде, раз она тебя в помощники взяла. Но только мой тебе совет – не доводи дело до греха. Челубей тебе башку оторвёт и кой-чего другое, которое пониже. Зубейда ведь у Челубеюшки-то нашего – любимая жена.

– Разве она не рабыня его? – спросил Яков.

– А у этих басурманов что рабыня, что жена – всё одно. У Челубея жён три, только двух других он с собой по степи не таскает. Старые те стали и надоели. Та, что помладше, так в два раза старше Зубейды. Ой-ла, житуха весела!

Яков ничего не ответил и нарочито медленно пошёл прочь, будто бродил без всякой цели. Тишила остался позади, скрылся в белом тумане, а Яков почти наугад добрался до запримеченной ещё с вечера юрты, где жила Зубейда. Туман по-прежнему стлался густой пеленой, поэтому издалека никто не мог увидеть, как Яшка приоткинул полог, закрывавший вход в войлочное жилище, и как заглянул в тёплое, пахнущее дымом нутро.

Если б там храпел Челубей, эти рокочущие раскаты стали бы слышны сразу, но сейчас слышалось лишь тихое, ровное дыхание спящей Зубейды. Она была одна. В полумраке поблескивали браслеты на смуглом запястье. «Эх, будь что будет! – подумал Яшка. – Значит, Челубей в другой юрте спит-почивает и навряд ли придёт сюда в этакую рань».

* * *

После восхода солнца, когда туман истаял, расплавленный тёплыми лучами, перед Яковом открылось бескрайнее пространство жёлто-зелёной равнины. С южной стороны был ясно различим частокол высоких, покрытых снеговыми шапками вершин. Прозрачный воздух делал различимыми и далёкие стада овец, и табуны лошадей, и дымы костров, и юрты, и соседние горы, такие же, как Пятиглавая, покрытые густым лесом.

Наряженная в алую тунику и пояс из золотых пластин, Зубейда быстро взбиралась по крутой тропке, неся в одной руке кувшин с ароматным маслом, а в другой – незажженный факел. Яков шёл следом, тащил на плечах белую козочку, крепко придерживая обеими руками связанные попарно ножки с копытцами, всё норовившими лягнуть по лицу. За пояс он заткнул пустой мех для воды.

– Я иду к вам, – приговаривала Зубейда по-татарски. – Я воздам вам подарками за долгое отсутствие. О, как я соскучилась, стосковалась по вас в северных землях…

Тропинка вела в чащобу, где уже вовсю хозяйничала осень. Опавшие листья шелестели под ногами. Часто попадался под ногу скользкий камень или изогнутый корень.

Порой подъём становился очень крутым, и тогда ветки ближних дерев, будто руки, протянутые добрыми приятелями, помогали Зубейде одолевать кручу. Якову приходилось трудно, потому что не мог он ухватиться за ветки даже одной рукой – мешала коза, которая извивалась, блеяла, не хотела идти в гости к богам. Затем деревья расступились, тропинка под ногами исчезла, а взорам открылся поросший травой склон со вкопанными в землю деревянными столбами-идолами. Сразу за ним вздымалась голая серая скала.

Зубейда, положив факел, пошла бродить среди столбов, шёпотом разговаривая с ними, поглаживая. Иногда она принималась напевать что-то, а Яков молча рассматривал идолов, изготовленных искусной рукой резчика. В странных, почерневших от времени узорах являлись Якову образы оленей, волков, ястребов, рыб, змей. В верхней части каждого идола виднелись человеческие лики, выражавшие то или иное чувство. Ужас, страдание, тревога, злорадство, блаженство, тоска, сосредоточение – чего только ни углядел Яшка на ликах древних богов Пятиглавой горы.