Шуметь? Или не шуметь? Гамлетовский вопрос.

– Хорошо, – произнес полицейский. – Можете следовать дальше, спасибо.

– Вам спасибо.

«Значит, будет…»

Оглушительный удар, как будто упала стальная могильная плита, накрыв склеп.

«…нет».

Мне пришло в голову, что багажник он захлопнул с огромным облегчением, не догадываясь о том, что и я его разделяю. Я почти что улыбалась под повязкой. «Вместе навеки – ты и я». Я его теперь не потеряю – раз уж удалось заполучить. Нет, конечно нет. «Я пришла не для того, чтобы отправить тебя в тюрьму, сукин ты сын, – я пришла тебя уничтожить».

Снова качка. Мы едем дальше. Меня тошнит, хочется пить, я почти задыхаюсь, вся пронизана болью и желанием покончить с этой мучительной пыткой, но я знаю, что скоро это закончится, что мы приедем, куда бы там ни должны были приехать. «По дороге он меня не убьет. Вероятно, мы уже близко».

И я спросила себя: подозревает ли Наблюдатель, что вот кто из нас сейчас в опасности, так это он?

И это, разумеется, закончилось. Как и все в жизни. Вдруг меня перестало покачивать. Открылась одна дверца. Потом, через несколько секунд, другая.

Но за мной они не торопились, и именно теперь, когда я уже считала себя почти на свободе, мое страдание сделалось нестерпимым. Я чувствовала себя так, словно вынуждена танцевать классический балет в ванне: надо поддерживать в равновесии все болячки. Едва я расслабляла колени – позвоночник начинал стрелять огненными стрелами. Когда мне казалось, что вот-вот потеряю сознание от боли, – давала знать о себе жажда. Чтобы не думать о жажде, я втягивала в себя воздух, которого становилось все меньше, а это вынуждало не двигаться, чтобы не расходовать его напрасно. Но если я долгое время не двигалась, то расслабляла колени – и все начиналось сначала, как в Дантовых кругах ада. Как говорил Женс: «Порой придется притворяться, что вам до чертиков плохо, но вы не беспокойтесь, потому как в большинстве случаев именно так на самом деле и будет».

Спустя целую вечность, судя по моим ощущениям, послышались ожидаемые звуки: багажник, коробки, перегородка. Кто-то дернул за мой мешок, и я почувствовала, как меня поднимают. Оба молчали – и он, и его сын, слышались только натужные «уф, уф». Он нес меня, словно жених невесту в ночь свадьбы. «Идем же, Дездемона. Мне остался… лишь час любви»[53]. И я отметила это дело соответствующими стонами из-под повязки. Чувствовать, что меня несут, гадюкой прильнуть к его груди – это придавало мне сил. Я знала, что моя добыча неотвратимо вносит в свой дом тот яд, что его и уничтожит. «Ну же, так держать – возьми меня с собой, не выпускай…»

Он меня выпустил, но очень деликатно. Тем не менее, когда он меня опустил, мне удалось вновь увидеть звезды, и я яростно впилась зубами в пересохший кляп, как разъяренный пес в обугленную палку.

Послышался его голос:

– Пабло, открой дверь.

Не думаю, что он имел в виду главный вход. Ноги мои стояли на гладком полу, и я слышала эхо – значит над головой потолок. Может, это гараж? Стала думать об этом имени: Пабло. И принялась повторять его, как мантру: Пабло, Пабло. Имя мальчика. Имя «загадки», как назвал его Женс. Чего он хочет, что он вообще такое – этот Пабло? Нужно его разгадать, потому что с ним маски бесполезны.

И вот – мое второе рождение: молния, резкое движение вниз, мешок спадает на плечи. Наконец-то благословенный свежий воздух! Но мне нужно контролировать себя: когда испытываешь страдания, миг твоей наибольшей уязвимости – как раз наступившее облегчение. Все заплечных дел мастера знают это, и именно в такой момент и закручивают гайки по полной. Так что я продолжала дергаться и стонать на ледяном полу, изображая обычное поведение до смерти напуганной и молящей о спасении девушки, которое так по вкусу разного рода сучьим детям.

– Подержи вот здесь, Пабло.

Они освободили мою голову. Резкий рывок – и появилось все остальное. Я услышала шелест чего-то прорезиненного и хлопок закрывшейся металлический двери. Узкая полоска света пробивалась из-под нижнего края повязки, но она не позволяла мне видеть дальше своего носа – в прямом смысле: это выражение оказалось в данной ситуации как нельзя более уместным. Послышалось какое-то жужжание, и, раньше, чем я успела испугаться, резинка, соединяющая мои руки и щиколотки, лопнула.

На этот раз – никакого облегчения, наоборот – самая сильная боль, какую довелось испытать с тех пор, как я очнулась. Резкое снятие напряжения оказалось подобно еще одному повороту винта механизма дыбы для моих конечностей; я закричала, вернее, попыталась это сделать, потому что раздался какой-то звериный рык. Опять жужжание – и мои щиколотки разъединились. Я почувствовала на левом запястье, под резинками, пальцы и сдуру подумала, что сейчас мне развяжут и руки. Но это оказалась всего лишь мера предосторожности. «Хочет удостовериться, что со мной все в порядке, что не требуется срочного медицинского вмешательства». Пощупав пульс, он схватил меня за руку и потянул. Хотел, чтобы я встала, но, без сомнения, кабальеро, это оказалось невозможным: мои ноги были словно два протеза, только что присоединенных к туловищу.

Тогда стратегию поменяли: отпустив мою руку, он схватил меня за волосы. И оторвал меня от пола, держа только за клок волос. Клейкая лента, залеплявшая мой рот, вздулась от вопля. Я пыталась как-то удержаться на тех двух штуках, которые, горя и дрожа, пытались вновь стать моими ногами. Еще рывок за волосы – и я, спотыкаясь, двинулась вперед. Когда с дядей Хавьером случился инсульт, превративший его в колясочника, он говорил, что самое худшее – ощущать ноги полностью бесполезными, «как нечто такое, что стало для тебя лишним». Я не была колясочницей, но похоже, мне снова нужно было учиться ходить: я скользила, стукалась коленями об пол, снова поднималась – и все это одновременно, как в комедии. Наконец мои ноги (без обуви в одних, носках) как-то сумели скоординировать свои действия, и дерганье за волосы несколько ослабло.

– Дай-ка мне пройти, сынок.

Мы вошли. Я догадалась об этом по изменившейся полоске света под нижним краешком повязки. И эта догадка уберегла меня от вывиха лодыжки, поскольку я оказалась готова к тому, что меня ждет лестница, до того, как нащупала первую ступеньку. «Подвал, естественно. Он ведет меня в подвал». Облегчить мне задачу передвижения в его планы явно не входило: он заставлял меня спускаться без всяких пауз, таща за волосы, все еще скрюченную, с завязанными глазами. Ему было до лампочки, поранюсь я или нет, сломаю ли я себе ногу; как и для всякого истинного филика Жертвоприношения, самое главное было – держать меня в подчинении, а не сохранить в целости. На последнем участке лестницы, там, где она поворачивала, была маленькая площадка. Я потеряла равновесие – и вот здесь почувствовала руку, поддерживающую меня за талию. Так что, несмотря ни на что, моя целостность его все же заботила. Впрочем, он тут же потащил меня дальше.