Решила его прозондировать.

– Пожалуйста… – умоляющим тоном произнесла я. – Помоги мне…

Он взглянул на меня, не отвел глаза и после повторной просьбы, что было хорошим признаком. По крайней мере, он меня не избегает. Но взгляд его не выражал эмоций. Мигание век – как камушки, брошенные в пруд: волнение на воде, а потом ничего.

Важно было понять, можно ли им манипулировать. Не при помощи маски, конечно. Псином ребенка очень неустойчив, и даже самые простые маски эффекта с детьми не дают. Некоторые маски, например маска Разрушения, способна воздействовать на детей, если использовать правильную технику, но я не могла рисковать. Угроза Наблюдателя, реальна она или нет, связывала мне руки.

Нужно было попытаться выяснить, что скрывается за этими темными глазами.

Я начала говорить, очень спокойно. Решила назвать его по имени:

– Пабло… Тебя ведь зовут Пабло?

Он слез со стола и отошел, не ответив. Это тоже мне понравилось. «Он играет роль», – подумала я. Старается избегать меня, но первое прощупывание дало скорее обнадеживающие результаты.

Я следила за мальчиком. Он остановился перед безупречно чистой, как в лаборатории, раковиной, повернулся ко мне спиной, послышался шум льющейся воды. А потом сделал то, что часто делают дети: снял куртку после того, как вымыл руки, словно осознав, что может намочить рукава. Под курткой оказалась футболка – и тоже яркая: что-то среднее между оранжевым и багровым.

Пока он мыл руки, я оглядывалась по сторонам, стараясь составить представление о месте, в котором нахожусь.

Это не было похоже на то, что обычно обозначают словом «подвал». Просторная прямоугольная комната с климат-контролем, мигают огоньки пожарной сигнализации. Меня приковали к одной из длинных стен, в углу, напротив лестницы и закрытой двери во второй подвал. Потолочные светильники льют свет на два стола, один очень похож на стол для вскрытия – с круглыми отверстиями в столешнице и отводной трубкой. Рядом со столами на металлических подставках – бутыли с физраствором. Вдоль стен – витрины с флаконами. Полный комплект оборудования для поддержания жизни в твоей игрушке, пока ты с ней развлекаешься. И все вокруг такое чистое – из камня или стекла. Белый – преобладающий цвет: белые полки, на которых разложены стальные инструменты с белыми ручками, белые банки, белые халаты. Даже мониторы, в которые вмонтированы два гипотетических датчика, направленных на меня, тоже белые. Вдруг вспомнился старый и глупый анекдот, над которым тем не менее мы с Верой долго хохотали, когда его рассказывал папа: один белый-белый человек падает с белого-белого балкона на белый-пребелый тротуар, тут приезжает белая-белая «скорая помощь», отвозит его в белую-белую больницу; там к нему выходит врач, одетый в зеленое, и вдруг говорит: «Черт побери, я ошибся анекдотом». И хотя мы знали его конец, но смеялись как ненормальные. Вера, тогда девчушка четырех-пяти лет, хлопала в свои маленькие ладошки – так ей нравился тон, которым папа произносил реплику врача: «Черт побери, я ошибся анекдотом».

«Черный-черный мужчина и черный-черный мальчик приводят тебя в белую-белую комнату…»

Вымыв руки, мальчик порылся в карманах куртки и достал портативную игровую консоль. Я не специалист в виртуальных играх, так что не могла бы узнать, что он предпочитает, и здорово пожалела. Открыл консоль, достал очки, не снимая бейсболки, и голова его вдруг стала похожа на голову огромной мухи. В черных стеклах вспыхивали огоньки. Это мне не понравилось – контакт с ним терялся. К счастью, быстро ему играть надоело, а может, он боялся, что вернется отец и застанет его за этим делом. В общем, он снял очки, убрал их внутрь и закрыл консоль. Я повторила свою просьбу.

К моему удивлению, он спокойно ответил, глядя на меня своими огромными глазами:

– Я не могу тебе помочь. Боюсь папы.

Ответ его стал такой неожиданностью, что я не нашлась что сказать. Я только кивнула, и пока подбирала нужные слова, на лестнице послышались шаги.

Наблюдатель появился с большой коробкой в руках, заслонявшей лицо.

Я подумала, что коробка – одна из тех, что лежали в багажнике, внутри должны были быть «запчасти». Сверху он положил несколько пакетов из супермаркета. Он поставил коробку на стол с дырками и стал доставать из пакетов и выкладывать на второй стол продукты: чипсы, сэндвичи в упаковке, орешки, сладости и несколько банок с напитками. Одна из банок упала, он нагнулся поднять ее, и тут я заметила, что волосы на затылке у него здорово поредели. Мальчик подошел к столу, переваливаясь, как утенок, готовый к приему пищи.

– Пепси у них не было, извини, – сказал в свое оправдание отец, протягивая сыну банку.

Они ели и пили в нескольких метрах от меня: Наблюдатель – прислонившись к столу, а мальчик – стоя. Время от времени взрослый говорил что-то банальное, а ребенок согласно кивал: миндальные орешки были «очень вкусные и гораздо дешевле», чем те, которые они обычно покупают; футболка Пабло «запачкалась foie»[55], и ее нужно «почистить». Все выглядело настолько естественно, что казалось заранее подготовленным с целью продемонстрировать, что мое присутствие – коленопреклоненной и прикованной к стене – им до лампочки.

Я решила поменять тактику. Вспомнила, что говорил нам Женс о короле Лире. Горделивый король велит дочерям рассказать ему, как они его любят, поставив условие: та, что окажется наиболее красноречивой, получит большее приданое. Две старшие рассыпаются в восхвалениях отца, а младшая, Корделия, которая предположительно любит его больше других, не говорит ничего. Женс объяснял: «Лир, раздосадованный ее молчанием, лишает ее наследства, но весь остаток пьесы неотвязно ходит за ней. Как раз потому, что она молчит, что она – загадка, Корделия становится наваждением Лира, той, кто в самом деле его влечет, его пленяет и, наконец, его разрушает».

В этой зрелой пьесе Шекспир представляет маску Разрушения: молчание и непритворная самоотдача. Я не собиралась разыгрывать никакой маски, однако решила использовать ее структуру. Вначале я придерживалась прежней роли – пока они ели, я продолжала стенать и умолять. Но внезапно замолчала и своим молчанием бросила вызов. Результат: Наблюдатель, заинтригованный, пару раз искоса на меня взглянул. Я тоже посмотрела на него, изобразив легкую озабоченность, а сама изнутри ощупывала языком тот угол рта, на который пришелся удар кулаком. Мне хотелось выглядеть двусмысленной, не слишком простой. Как бы хорошо он ни знал (или думал, что знает), что я – наживка, нужно было показать ему, что дорога ко мне извилиста. Если Вера еще жива, если жизнь ее зависит от моих действий, то, чтобы превратиться в манящую загадку, нужно молчать и перестать притворяться. Что я из себя представляю? О чем думаю? Пусть-ка поломает голову над этими вопросами.

Настал миг, когда Наблюдатель, очевидно, потерял терпение. Он вытер губы салфеткой и указал рукой на пустые банки на столе:

– Убери это, Пабло. Я пойду вниз, за вещами.