– Да ты не щурься, не щурься, – заметила его усмешку старушка. – Много вас таких щуратых я на своем веку повидала.

– Да я не щурюсь, – пожал плечами Ганин.

– Ох, девочка, хлебанешь ты с ним горюшка полной ложкой, – продолжила охаивать гостя бабка, да так, что уже Галя рассердилась.

– Бабушка Агафья, хватит уже! Ключи от избы где? Давайте сюда, мы в ней жить будем.

– Ты глаза не вылупляй на меня! Вылупила – чисто мать. И норов ее тебе достался – необъезженный, дикий. Только отец твой и мог с ней управляться. Старушка зашарила руками по карманам пиджака. – Дам тебе ключи, дам сейчас.

В грубоватом ее и ворчливом языке сквозила неприкрытая к Гале любовь. Агафья и смотрела на нее так, как иные смотрят на ясно солнышко: нежность и жизнь пробуждались в бесцветных бабкиных глазах.

– Вот они, родные! – Связка ключей весело звякнула, рыбкой блеснула на свету. – Да вы надолго ли? – наконец догадалась спросить Агафья.

Галя мельком глянула на Ганина.

– На недельку. Поживем здесь. Отпуск у меня.

– Ох, славная моя, – старушка ухватилась за Галю, стала целовать ее в обе щеки. – Славная! Да что ж ты не предупредила-то? Я б хоть помыла там, приготовила бы чего, баньку бы…

– Сама не знала я, бабочка. Выпал мне невзначай отпуск.

– Ну, иди, иди в дом, а я сейчас еды какой принесу, молочка, – Агафья легонько подтолкнула Галю под попу, и когда та повернулась, чтобы открыть дверь, еще раз зыркнула на Ганина.

Прошипела негромко:

– У-у-у, леший.

В избе было душно и пыльно. Окна занавесил паутиной паук. Паутина была и на печи – пузатая белая печь занимала большую часть пространства. Другую его часть занимал сервант с мутными стеклами да стол со стульями. Стульев, подсчитал Ганин, было шесть.

– Давно я здесь не была, – сказала Галя, открывая окно и осторожно в руку ловя возмутившегося и забегавшего по своим потревоженным владеньям паука. – Фу! – выдула его на улицу. – Давно, – сказала, опустилась на стул и заплакала.

– Что ты, Галя, ну что ты, – Ганин, бросив рюкзаки и холстину, присел на колени, неуклюже обнял ее. Почувствовал, как на плече стало мокро, как под рукой, сотрясаясь рыданиями, ходит худая и сильная спина. – Ну, не плачь ты. Ну, отпуск же.

Как и другие мужчины, при женских слезах Ганин чувствовал себя беспомощным, а потому городил всякую ерунду.

Явилась Агафья – с дымящейся кастрюлей зеленых щей.

– Ну вот, – проворчала она, видя происходящее и проворно ставя кастрюлю на стол. – Только явилась и сразу в рев. Видят тебя мамка-то с отцом! Видят и на небушке слезам твоим расстраиваются.

Одной рукой Агафья отпихнула Ганина, другой обняла Галю сама.

– Девонька, девица, дочушка, – принялась она заговаривать слезы. – Девушка плачет, серебро разбрасывает. Пока не высохло, кто найдет, тому любовь и почет. Девушка проплакала, слезинки нароняла – где упали, там и цветочки встали. Цветочки не простые, слезинками вскормленные, красотой поднятые, качаются на ветру, счастье к девице призовут… На-ка вот! – сказала Агафья, когда Галя отняла свое лицо от ее плеча. Бабка вновь ловко нырнула рукой в недра своей юбки и поставила на стол бутыль, запечатанную бумажной пробкой. – От слез да от холоду, быть бы весь век молоду.

«Самогон» – догадался Ганин, глядя на мутную жидкость.

– Да что же я в самом деле! – Галя отстранилась от бабки, поднялась на ноги. – Посуда на месте?

– На месте, Галюнюшка, – кивнула старуха. – Как была в серванте при тебе, так до сей поры и стоит. Ничего не трогала, тебя ждала. Приедет, думаю, хозяйка, сама разберется, что куда переставлять.

Галя прошла к серванту – аккуратному, на вид сработанному из благородного дерева и, судя по всему, очень тяжелому. Сервант будто бы стоял в тени богатырской печи, под ее защитой. И теперь, узнав хозяйку, хлопнул радостно дверцами, зазвенел тарелками и блюдцами – ну точно пес, который при виде хозяина машет хвостом.

Через минуту стол устлала белая скатерть, появились ложки, вилки, тарелки, рюмки.

– Молочко! – спохватилась старуха. – Молочко-то забыла!

Она выбежала за дверь, через минуту вернулась, торжественно поставила на стол большую крынку.

– Вот! Прямо из-под коровки, сегодняшнее.

Ганин помимо воли облизнулся, но тут же вспомнил: городским парное, из-под коровки молочко было противопоказано. Сколько раз пробовали, и все выходило им боком. С деревенских как с гуся вода, хоть цистерну молока выпей. Городские же после парного коротали ночи под кустом, костеря и молочко, и деревню, и подбросившую неожиданный «сюрприз» судьбу.

Вспомнив это, Ганин посмотрел еще раз с сожалением на крынку и решил, что к молоку не притронется ни за какие коврижки.

Разлили дымящиеся щи по тарелкам. Разлили самогон по рюмкам. Чокнулись.

– Ну, за приезд, доченька, – сказала Агафья.

Из рюмки она пригубила едва-едва, глаза ее увлажнились. «А ведь голубые были когда-то у бабки глаза! – с удивлением подумал Ганин. – Ведь была красавицей всего каких-то полвека назад».

Агафья промокнула губы платочком, разгладила руками скатерть.

– Ну, как жизнь-то, Галюшка? Как доехала? Все рассказывай.

Старушка уперла колючие кулачки в подбородок и уставилась на Галю, приготовилась слушать. Ганин потянулся за бутылкой – чего уж стесняться, раз его все равно игнорируют – и поймал новый злобный взгляд.

– Смотри, москвич, не упейся тут. Видишь, девонька, кого привезла? Чуть что к бутылке – верно, алкаш.

– Да не алкаш он, бабушка. С дороги просто.

– Знаем мы таких: чуть отвернешься, уже нализался, лежит пьян-пьяным под кустом. Ну, рассказывай, рассказывай ты.

Ганин, чтобы позлить бабку, налил себе полную рюмку и выпил, кивнув женщинам, не чокаясь.

Рассказывать Гале было особенно нечего. Ехали они нудно и долго. В пути автобус все же сломался – перегрелся мотор, повалило из-под капота черным. Водитель вышел, долго курил и чесал лоб, потом полез исправлять поломку руками, помогал себе трехэтажным матом, а пассажиры, кто не спал, высыпали на солнце и стояли, стояли, стояли. Ганину казалось, что они прожарились, как шашлыки. Потом, кашлянув, автобус поехал дальше. Вот и весь сказ.

– … вот и весь сказ, бабочка. Уморились мы, – сказала Галя. – Ну, а жизнь. Работа и дом – вот моя жизнь. По развлечениям не хожу, городского бытья не вижу.

– А ты походи! – посоветовала старушка. – Походи, походи, чего тебе, молодой, дома сидеть? Глядишь, походишь, да присмотришься, может, женишка приищешь себе, – наличие Ганина в качестве жениха Агафья игнорировала.

Галя кивнула, спорить не стала.

– Да ты устала! – увидела вдруг старушка.