Обычно молчаливые деревенские исчезали, как тени, стоило только обратиться к ним. Но дед, отрыгнув облачко дыма, неожиданно буркнул:

– Того! Не так ты крышу кроешь.

– Ну, если знаешь как, – предложил Ганин, – залазь.

– И ведь залезу! Не бери на понт!

– И залазь.

– И залезу!

Подтянув шерстяные чулки, он затушил окурок о калошу и полез. Лестница хрустнула под его дубовым телом, и Ганин испугался: вдруг дед на старости лет рухнет вниз и убьется? Свалят-то ведь на него, чужого. Скажут: «Приехал из своей Москвы и убил деда». Добрые люди еще и порчу наведут. То, что в Дубках живут специалисты по порче, Ганин не сомневался – достаточно было взглянуть на бабку Агафью.

Лестница поскрипела, постонала и выдержала. Дед уселся, перекинув ноги, на крыше, пахнуло от него крепко табаком и луком, и сказал:

– Гвозди давай.

Ганин протянул ему банку гвоздей и молоток.

– Накрывай полотно, – сказал дед и почти сразу же заорал. – Как ты накрываешь? Нахлестом накрывай, нахлестом.

– Я нахлестом! – возразил Ганин.

– Где он, этот нахлест? А чтоб тебя!

Старик сунул обратно банку с гвоздями, взялся за рубероид сам. Запыхтел, раскатывая полотно по крыше. Куртка его на спине взмокла.

– Не надорвись, дедушка.

– Сам не надорвись.

Вскоре они застучали гвоздями, и Ганин был вынужден признать: со стариком дело пошло веселее. Один раскатывал, другой поправлял, забивали в четыре руки.

Вышла из дому Галя, глянула на них, ушла, ничего не сказав.

– Норовистая девка, – сказал дед. – Что мать ее была норовистая, что она. Говорили, мать ее могла ворожить и Гальке ворожбу передала по наследству. Баба моя люто ее боялась: Веденеевы, говорила, колдуны, им человека переломить, что спичку. И другие тоже. Только я не очень-то верю. Чепуха это, расплели бабы, им только волю дай. Деда я ее знал, Галькиного-то. Хороший был дед, на трубе играл. От фрица в сорок четвертом принес осколок в сердце. Врачи сказали: чтобы никакой трубы больше. А он не послушал: девятого мая, ровно в День Победы, взял инструмент и на школьном дворе сыграл. Потом поставил трубу, сел на стул, и кровь пошла горлом. Так и помер.

Старик прищурил глаз, примерился к очередному гвоздю.

– Эх, смертя, ты, смертя! Когда меня-то уже приберешь?

Молоток бахнул ему точно по пальцам.

Лицо деда побагровело. Прищуренный глаз распахнулся во всю ширь и бешено крутанулся по орбите.

– Ой, мать-перемать! Ой, больно-то как!

Ганин напрягся, подбоченился – приготовился ловить старика, если тот, тряся ушибленной рукой, потеряет равновесие и начнет падать с крыши.

Выбежала Галя:

– Что там у вас? Что?

– Дедушка молотком по пальцам тяпнул.

– Уф-ф, я думала, убило кого.

– Убило! – проворчал с крыши дед. – Вы небось тут бы и обрадовались.

– Да ну тебя, старый. Слезал бы, пока грехом не кончилось, – Галя махнула рукой и ушла обратно в дом.

Дед, отдышавшись, рассматривал теперь больную руку. Два пальца, большой и указательный, которыми держал он гвоздь, покраснели и припухли. В остальном рука выглядела терпимо.

– Пальцами можешь двигать? – спросил Ганин.

Старик подвигал.

– Веришь-нет, всю жизнь глазомер у меня был – во! В молодости из винтовки зайца первой пулей бил. Вся деревня гордилась: вот у нас Порфирий Иваныч каков! Соколиный глаз! Нитку в ушко игольное до сих пор могу вдеть – с ходу! И чтоб молотком мимо гвоздя – такое первый раз за всю жисть, – дед будто бы оправдывался за свой промах. Лицо его стало жалостливое, хмурое.

– Порфирий Иваныч, значит, – перевел разговор Ганин.

– Порфирий Иваныч.

– Ну, будем знакомы. Ганин. Андрей.

Сидя на крыше, они пожали руки. Дед – желая, видимо, показать, что есть еще порох в пороховницах, – сжал руку Ганина своей здоровой рукой словно тисками. Когда он увидел, как Ганин поморщился от боли, хорошее настроение тотчас же вернулось к нему.

– Москва? – подмигнул он.

– Так точно.

Они закурили, повернулись лицами к солнцу.

– Надолго ли пожаловали к нам?

– На побывку. Отдохну, переведу дух и дальше на передовую.

– Здоровьице, значит, хотите нашим воздухом поправить? И девонькой нашей постель уластить?

– Любовь у нас, – нахмурился Ганин.

– Любовь – это когда рука в руку идешь вокруг аналоя и священник венчальные молитвы читает. А все остальное – это прыг-шмыг. Случись что, и с тебя взятки гладки: что ты ей по закону – муж? Не муж. Значит, позвольте откланяться. Вот у нас с бабой – вот это была любовь, – размечтался, вспоминая, дед. – Я в гвардейской форме, баба – в белой косынке, свечи во храме горят, и отец Архистратиг важный такой, толстый, и дым из кадила так и пышет…

– Отец Архистратиг? Что за имя такое?

– Греческое. С Афона был. Важны-ы-й – аки сам царь. Бывало, пузо отца Архистратига уже идет по главной улице, а сам отец Архистратиг еще за углом. Чуешь? Два обхвата был! И крест – золотой-золотой, так в глаза и брызжет. Жаль, подвесили его в девятнадцатом годе.

– Как подвесили? – изумился Ганин.

– А так. Пришли матросы-анархисты и давай нас склонять. У кого барашка подрежут, а у кого и похлеще что. А тут отец Архистратиг с крестом. Матросики-то и к нему: «Что же, отче, в Пресвятую Троицу веруешь?» А он: «Верую, робяты! И вам веровать заклинаю!» Ну, сейчас мы посмотрим, говорят, как твоя Троица тебе поможет. Хвать его за крест и потащили к ближней сосне. Там и отдал Богу душу отец Архистратиг. Перед смертью крест с него сняли, потом в деревенской кузне на бляшки золотые перековали и в бушлаты зашили. На черный день, сказали, пригодится.

Дед растер погасший окурок в пальцах и распустил с крыши по ветру.

– Хороший был отец Архистратиг, – добавил он. – Бывало, Великим постом к нему явишься и поплачешь: «Батюшко, батюшко! Уж как мясца-то охота, свининки – уж разреши ты мне, грешному, оскоромиться». «Разрешаю, – говорит, – но чтобы на литургию ходил всякий раз. И чтобы с утра по тридцать раз „Символ веры“!» Потом уже поймает в дверях, за рукав дернет: «Свининка-то хороша будет?» – «Хороша». – «Ну, и мне тогда ушей свиных нарежь-ка!» – «Нарежу, батюшко». – «Не забудешь?» – «Как забыть, родной?» – «Ну, тогда иди с Богом». И когда отойдешь, крикнет еще вдогонку: «Тридцать раз „Символ веры“ – много. По пятнадцать читай!»

Ганин, прищурив глаз, улыбался и хитро смотрел на деда, забывшего за рассказом про свою больную руку.

– Так в каком, говоришь, году это было?