— Нет…

— Но этот комбинезон был на вас надет!

— Ну и что? Я ваш халат надену — стану главврачом?

— Так… А с чего вы взяли, что я главврач?

— Ну… часовой говорил, что вы мной интересовались…

— Так и сказал?

— Сказал, что главврач мной интересовался. Медсестра убежала, а потом и вы пришли. Вот я и подумал, что вы и есть главврач.

— Разумно. И логично. А зачем я вами интересовался, можете предположить? Ранений у вас нет, случай в принципе рядовой…

— Мне знакомо лицо медсестры, да и ваше… тоже видел где-то…

— Вспомнить можете?

— Нет…

— А так?

И главврач прикрыл ладонями лоб и нижнюю часть лица.

…Топот ног, сдавленное дыхание где-то сбоку… Горящая палатка, истошный женский крик.

— Туда давайте!

Фигуры штрафников замелькали у меня перед глазами. Сорвали горящую палатку, начали таскать оттуда раненых. Вынесли из огня совсем молоденькую девчушку, положили на траву и снова к пожару, там еще есть люди. Кто-то пронзительно кричит из-за пелены дыма…

— Старшина! Дом горит!

— Туши!

— Нечем! Воды нет! А так туда не войти — спечемся на хрен!

Взгляд по сторонам. Что тут есть подходящего? Ага!

— Вон, кухню видишь? Чай в ней или суп — один хрен, все не горит! Вот к ней и давай!

— Понял! — и еще десяток бойцов срываются к кухне.

Помню, как, обжигая руки, мы раскидывали горящие бревна и доски, вытаскивая из-под развалин дома оглушенных врачей и раненых — тут была операционная… Мужик в рваном, когда-то белом халате, на вороте гимнастерки петлицы — три шпалы, подполковник. Весь в саже, и только пронзительно-голубые глаза выделялись на закопченном лице…

Взглянув в эти глаза сейчас, я кивнул головой.

— Да, товарищ подполковник, я вспомнил. Вы были главврачом в госпитале. Тогда еще был налет, немцы бомбили деревню, и госпиталю здорово досталось. Мы тушили пожар. Вас вытащили из операционной. И девушку помню. Имени только не знаю. Помню, как ее из горящей палатки выносили. У нее еще одна нога в сапоге была, а вторая — так…

— А свое имя помните?

— Боец Леонов, Александр Павлович. 82-я отдельная армейская штрафная рота.

— А говорил — не помню!

Со стороны входа в палатку раздался восхищенный вздох. Медсестра, прижав к груди руки, смотрела на главврача.

— Пал Петрович! Как вы вот так?!

— Вот так! Удивлены? — посмотрел на меня подполковник смеющимися глазами.

— Да уж…

— Ничего удивительного. Я вас запомнил. Тогда, в деревне, вы были первым, кого я увидел, придя в себя. Лицо у меня было все в саже, я потом его долго отмывал. А вот глаза… Они у меня приметные. Если и запоминает кто, так именно их. Так сказать — якорь!

— Надо же… никогда бы не подумал…

— Э-э-э, батенька, я же по основному профилю именно что памятью и занимался в свое время… да… пришлось, знаете ли… Вот и помню, что да как в таких случаях говорить. Вас-то я сразу узнал. Да только, назови я ваше имя, вы, вполне возможно, что и не вспомнили бы ничего.

— Почему так?

— Человек должен сам все вспомнить, иначе мозг не разбудить! Извне это почти невозможно, только изнутри. Замыкается человек в себе, и мозг спит. Вы вот во сне много ли сделать можете?

— Не знаю. Наверное, немного.

— Почти ничего. В смысле — ничего сознательного. Да… Ладно, отдыхайте, вам еще дня два лежать надо.

Уже у выхода подполковник обернулся.

— Как, вы говорите, называется ваша часть?

— 82-я отдельная армейская штрафная рота.

— Думаю, что здесь вы ошибаетесь…

— Почему же? Я хорошо помню…

— Ваш командир говорил мне, что за дот он написал на вас представление. Об освобождении из штрафной роты. Так что… сами понимаете…

— Мой командир? Капитан Романов? Вы его видели?

— А что ж тут такого необычного? Ваша рота отсюда в двух километрах стоит. Видимся иногда…

Назавтра главврач зашел снова. Мне несколько получшело, голова уже не гудела как церковный колокол.

— Поправляетесь?

— Вашими стараниями…

— Да у вас и организм крепкий. Тренированный. Такие нагрузки должен переносить.

— А с чего вы взяли, что тренированный?

— Голубчик, я же врач! Уж и не знаю, кем вы там до штрафной роты были, но уж реакции тренированного спортсмена от реакций тракториста я всегда отличить сумею! А где тело здоровое, там и ум соответствующий.

— Хм… по-другому тоже бывает.

— Ну уж! Это вы, батенька, загнули!

— Загнул?

И я рассказал главврачу о немецких «выпускниках». А что? Никакой подписки я никому не давал, да и кто б здесь мог ее у меня отобрать? Рассказ мой потряс подполковника. Он сидел молча, только прикуривал папиросы. Одну за другой. Нервничал, ломал их крепкими пальцами. Снова закуривал. Временами начинал ходить по палатке.

— Это все?

— Все, что знаю лично я.

— Кошмар… Я лично знал многих немецких врачей, высококлассные специалисты, мастера своего дела… Но чтобы вот так… на живом человеке… Маурер, вы говорите?

— Да. Карл Фридрих фон Маурер. Профессор. У него своя клиника под Лейпцигом.

— Все так. Я его знал, но лично не встречались. Однако про его работы на мозге слышать приходилось. Вот, значит, куда его занесло… не ожидал… Эх, в Москву бы мне сейчас!

— Так в чем же дело? Вы ж не к теще на блины, как я понимаю, собрались?

— Какие уж тут блины… Там клиника есть, работают над случаями, аналогичными вашему. Только в более тяжелой форме. Маниакальный бред, навязчивые галлюцинации… ну и прочие радости… вы не специалист, не поймете, но есть, есть в ваших рассказах нечто важное… Да и сами вы…

— Я-то здесь при чем?

— Якорь! Помните! И в вашем случае, как и у этих… э-э-э… «выпускников», есть такая же зацепка в памяти. Надо только ее найти.

— И что же тогда произойдет?

— Мы разбудим мозг! Человек сможет чувствовать! Видеть и слышать! Понимать! Эх!

— Так напишите рапорт. Ну… что в таких случаях полагается писать у вас?

— Хоть десять напишу. Да толку?

— В смысле?

— Немцы утром прорвали фронт. Их танки у нас в тылу. Дороги на Москву для меня нет.

— И вы так спокойно об этом говорите?