По дороге домой он понял, что напомнили ему эти листья: лиссабонскую демонстрацию за легализацию травы. Было зимнее утро, очень ветреное, полотнища транспарантов надувались, как паруса на фелюгах. Стоя на своем балконе, Радин видел, как один из парней положил свой «Legalize a maconha!» на парапет, достал нож и вырезал кусок ткани там, где был нарисован конопляный лист. Солнце стояло уже высоко, и черная тень от листа заметалась по стенам домов.

То, чего не должно быть, записал он в тетради. Хотел бы я увидеть все белые работы, поставить их рядом, и понять, что они означают. Забавно, что к единственной рецензии на выставку Гарая критик приложил портрет танцовщицы, а не заснеженные пни, которые так впечатлили покойного аспиранта.

Если я прав и Гарай выдал картины друга за свои, надеясь на молниеносную вспышку славы, то самой смешной в этой истории выглядит хозяйка галереи. «Мост Аррабида» провисел на железных стенах целую неделю, она смотрела на него тысячу раз и не смогла опознать достояние нации, как сказал бы Тьягу, tesouro nacional!

Теперь понятно, почему она не боится продавать золотую чешую в зеленой тине, у нее в рукаве живой джокер, которого ни с кем не спутаешь, уж он-то побьет любые козыри. Но непонятно другое: как она заставила его согласиться? Разговоры о том, что Понти испугался частного сыщика, да еще иностранца, внушают мне сомнение.

Надо было купить чего-нибудь к ужину, подумал он, оглядывая пустую кухню, выдвинул несколько ящиков и нашел пачку крекеров. Похоже, пополнять трюмы теперь незачем, хозяин сюда не вернется. Понти жив, а Кристиан мертв. Слова хозяйки галереи до сих пор горели у него на лице, будто след от оплеухи.

Ладно, сыщик из меня никакой, зато я упрямец, краснобай и прохвост. Заставил же я Варгас сбросить свою скорлупу. Понятно, что она сказала правду, чтобы от меня отвязаться, но я уверен, что дело не только в этом. Она меня немного опасается, это раз, и ей приятно было меня унизить – это два. Тьягу небось сказал ей, что я обычный чужестранец, шарлатан с поддельными визитками, вот только она сама шарлатанка и знает, что случайная встреча – самая неслучайная вещь на свете.

В дверь тихо постучали, и Радин пошел открывать дверь. На редкость веселая Сантос в желтой кофте стояла на площадке с кастрюлькой в руках:

– Телевизор заработал, стоило вам мимо пройти. Я подумала, что вы не отказались бы от сабайона. Я добавила немного коньяку!

Иван

Никогда не ставить на рыжего уиппета, третий раз плетется в хвосте, а казался таким поджарым и неудержимым, когда я смотрел на него в боксе, хозяин тоже хорош, привез дохлятину, вместо механического зайца ей мерещится миска китайской лапши. Лиза была на репетиции до вечера, получила роль и пропадала в школе, так что я выспался после бессонной ночи в порту. Эти доски мне уже снились, доски и бочки, сортировщица на складе сказала мне, что я хорош, как початок, boa como o milho, если я правильно понял.

Знала бы она, что я забыл уже, где мой початок. Игра забирает все, даже простые желания, а любовь – эту первым делом спускают с лестницы, как нищеброда, пришедшего поклянчить на ставочку.

Каждое утро я просыпался от стуков и шорохов, хотя Лиза ходила на цыпочках, чтобы меня не разбудить. Я лежал с закрытыми глазами, я и так знал, что она делает: стоит перед зеркалом в трусиках, поставив одну ногу на стул, плоская, будто лист рисовальной бумаги, и красит глаза. Зеркало висит слишком высоко, и ей приходится задирать голову. Сколько раз я обещал перевесить. Потом она крепко наматывает волосы на руку, зажав губами щепотку черных шпилек, и укладывает их в ракушку, вынимая шпильки изо рта, одну за другой.

Эта история с прыжком в воду беспокоила меня все больше, а вода в реке становилась все холоднее. Когда мы с Лизой жили на Гороховой, колонка все время ломалась, и я привык полоскаться под холодной струйкой, но тут-то будет не струйка, а свинцовая мутная толща, в нее придется уйти с головой, а потом еще выгрести под мостом незаметно и выбраться в условленном месте, где будет ждать заказчик.

Когда галеристка объяснила мне, что к чему, я задал вопрос: а чего он сам-то не прыгнет? Здоровый ведь мужик. Так ведь это перформанс, сказала она, сердито собрав и распустив свой рот-актинию, мы не можем рисковать, он должен вернуться к публике свежим и смеющимся, а не мокрой курицей, вернуться, как бог из машины, понимаете?

Я хотел ей сказать, что в античной драме бог спускался с небес, а не вылезал из-под бетонного моста, к тому же затея с переодеванием больше смахивает на какую-нибудь лисистрату с плясками, но посмотрел в раскосые глаза штази и промолчал.

До прыжка оставалось четыре дня. Наутро я еще раз забрел на мост. Река стремилась в океан, огибая лодки, стоявшие у причалов, ровно, будто прищепки на бельевой веревке. Я встретился глазами с темной водой и понял, что не выплыву. Ну и черт с ним.

Мне все равно некуда ехать, даже пешком идти некуда. Так бывает во сне, когда едешь на поезде, понемногу сходящем с рельсов, – он соскальзывает мягко, неумолимо, последние рельсы хрустят как леденцы, мокрые ветки хлещут по стеклу, а ты стоишь, взявшись за поручни, и смотришь на это, улыбающийся бесшабашный пассажир.

Под мостом хозяин киоска торговался с рыбаками, важно заложив руки в карманы, а потом тащил две тяжелые корзины – в одной горой лежали темно-розовые камарау, а в другой шевелились дурада и лула. Слепой аккордеонист, сидевший на парапете, услышал мои шаги и поднял лицо с зажмуренными глазами. Я положил в лаковый черный футляр несколько монет и услышал протяжное:

Эта песня всегда напоминает мне старый фильм Бартлетта, который я смотрел с двоюродным братом раз пять, не меньше, пробираясь в кинотеатр повторного фильма по пожарной лестнице. Мы сидели на железном насесте между щитами, с которых строго смотрели красноармейцы в буденовках. Брат ушел в армию, попал во флот и утонул. Люди делятся на живых, мертвых и тех, кто в плавании. Не помню, кто это сказал, небось пифагореец какой-нибудь.

Доменика

Высадив Кристиана на бензоколонке, я проехала километров десять, развернулась и помчалась обратно, но его уже не было, парень, который заливал бензин, сказал, что он уехал в сторону центра на мебельном фургоне. Я набрала его номер раз пять и поехала домой, размышляя о нашей ссоре – она вспыхнула, будто сухая трава на пустыре, и нарушила мои спокойные, продуманные планы.

Пока ты был жив, я австрийца почти не замечала. Приходит мальчик с улыбкой куроса, запирается с тобой в студии, оттуда доносится смех, туда прислуга носит вино. Нашел себе игрушку, думала я, в прошлом году игрался с садовником, тут самшитовая аллея, здесь дорожки из речной гальки, а потом надоело – и забыл о нем.

В сентябре Кристиан сказал, что пишет о тебе книгу. Каждый день мы сидели в твоей студии, листали папки с набросками, и теперь прислуга носила вино для нас, теперь мы смеялись. В нем хранился отпечаток твоей руки, будто в мокрой глине.