И на втором листе: ПЕРВАЯ ГЛАВА. Это было совсем просто.

А что дальше? С чего начать? С какого события? И тут все просто. Я начну с самого начала. С того, как я прилетел в аэропорт Рейн-Майн. Я пишу:

Прямо не знаешь, смеяться или плакать, но всякий раз, когда я возвращаюсь в Германию, начинается один и тот же спектакль. И так уже семь лет подряд. Неужто за все это время господа из таможни так и не смогли усвоить, что человек, который значится в розыске и подлежит немедленному аресту, — не я, а мой чертов папаша. Он — а не я…

Что-то меня отвлекает: Я поднимаю голову. Над темными кронами деревьев виднеется белая вилла Манфреда Лорда. В одном из окон вспыхивает огонек: раз, еще раз, длинный сигнал, опять длинный, короткий, длинный, короткий.

Верена! Она увидела свет моего фонарика.

Д… О… Б… Р… О… Й… Н… О… Ч… И… Д… О… Р… О… Г… О… Й — передает она морзянкой.

«Доброй ночи, дорогая», — отвечаю ей я.

После этого на меня нападает такая сентиментальность, что я уже едва могу дописать до конца фразу. Я гашу свой фонарик. И в вилле наверху тоже гаснет свет.

Она сказала, что любовь — всего лишь слово. Она сказала, что она шлюха. Я ей возражал. Но возражать было вовсе не обязательно. И все же! Разве шлюхе так и суждено всю жизнь оставаться шлюхой? Разве шлюха не может полюбить? Разве она не может измениться? Она сказала, что никогда не полюбит мужчину, потому что хорошо знает мужчин. А знает ли она их? Действительно ли она никогда не полюбит? Всегда ли человек следует своим собственным жизненным правилам? Я думаю, что на самом деле никто так не жаждет любви, как она.

Она, которая пытается доказать себе самой и мне, что любовь — всего лишь слово…

На цыпочках я возвращаюсь в дом. В одной из комнат еще горит свет. Я вижу это, потому что верх двери этой комнаты стеклянный. Бесшумно подхожу к двери. Это комната господина Хертериха, нашего воспитателя. В рубашке он неподвижно сидит на кровати, опустив голову и обхватив ее руками. Он производит впечатление полнейшей, абсолютнейшей безнадежности.

Вот так же наверняка по всему свету в своих комнатах сидят мужчины, которые не достигли своей цели, которые хотели больше, чем смогли, которые потерпели крушение из-за того, что называется «силой обстоятельств».

У всех у них была цель! Прекрасная, высокая, гуманная. Многие годы они боролись за ее осуществление, жертвовали своим здоровьем, шли наперекор фактам. А что потом? Потом настал день, когда они признали поражение и смирились. Почему они сдались? Собственная неспособность и осознание этой неспособности. Собственные ошибки. Семья. Дети. Нехватка денег. Слишком много взятых на себя обязательств. Увлечение алкоголем. Они впустую потратили свое время и свою жизнь. Теперь они поняли это. Теперь у них была полнейшая ясность: ничего уже больше не изменится до самой могилы.

Я думаю, что вовсе не нужно дожить до старости, чтобы прийти к такой ясности. Некоторых жизнь ломает очень рано, как вот того, что сидит передо мной, спрятав лицо в ладонях, потерянно, одиноко, без шансов на удачу. Наверняка ведь и господин Хертерих когда-то мечтал стать новым Песталоцци и облагодетельствовать человечество. Теперь он все знает и понимает. Он не станет новым Песталоцци, он не облагодетельствует человечество. Он вообще ничем не станет. Он будет кочевать из одной школы в другую, подвергаясь издевательствам со стороны тысяч таких, как Али, — беззащитный, с мизерной зарплатой, бедно одетый, мало кем уважаемый, никем не уважаемый.

Я тихонько пробираюсь в свою комнату. Придется ли когда-нибудь и мне признать, что я никогда не смогу стать писателем — никогда, никогда, никогда? А если придется, то сколько времени потребуется, чтобы я это осознал? Будет ли это сразу после вот этой, первой моей, книги?

После одиннадцатой?

Когда?

На следующее утро после вечера у господина Манфреда Лорда у меня трещит голова, опухшие глаза, и ничего не лезет в горло. Ханзи, сидящему рядом со мной, это абсолютно безразлично. Кажется, он вообще не замечает, что мне плохо и что я не притрагиваюсь к еде, а только пью кофе. Торопясь и давясь (чтобы успеть) он рассказывает мне последние сплетни:

— Али выбил Джузеппе два зуба. Джузеппе лежит в кровати. Это случилось после урока Закона Божьего.

— Когда?

Ханзи заливается кудахтающим смехом.

— Ты же знаешь, что Али набожен на все двести процентов, а Джузеппе прямо настоящий коммунист. Так вот, слушай. Наш священник рассказал про Адама и Еву. Как реагирует Джузеппе?

После урока он расскрывает свою пасть и заявляет на своем фантастическом немецко-английском языке: «Не могу поверить, что от двух человек, не важно с каким цветом кожи, произошло так много людей разного цвета кожи и разных рас». Не успел он это сказать, как к нему подскочил Али и выбил ему два зуба. Мы все стояли рядом. Вообще-то это было нечестно со стороны Али, потому что Джузеппе такой тощий и хилый, а Али такой отожравшийся и крепкий. Кисмет[89]! Сейчас Джузеппе лежит в постели. Приходил врач…

— А теперь Али получит от меня пару раз по зубам.

— Ни в коем случае! Ты что — спятил? Хочешь испортить отношения со священником?

— Ты прав, Ханзи.

— Я всегда прав.

— Ты ушлый малый.

— Сам знаю.

— Мне нужен твой совет.

— Что-нибудь случилось?

— Не сейчас. Потом расскажу.

Некоторое время спустя мы стоим под каштаном у здания школы. У нас есть еще десять минут времени. Я говорю:

— Брат должен помогать брату, правда?

— Я все для тебя сделаю! У тебя неприятности? С Шикарной Шлюхой?

Вокруг нас бесятся триста детей. Они смеются и кричат. Никто не слышит, что говорю я и что говорит Ханзи. У входа в школу стоит Геральдина. Стоит неподвижно. Заложив руки за спину. И смотрит на меня. Я на нее не смотрю. Говорю Ханзи тихо и быстро:

— Да. С Геральдиной.

— Не можешь от нее отделаться?

— Да.

— Я так и думал. Придется подождать до следующего новичка.

— Тут не то. Все намного сложнее. Она… она очень привязалась ко мне. Я… я не хочу делать ей больно… но мне надо как-то отделаться от нее!

— Понимаю, — говорит он, ковыряя землю носком ботинка. — Из-за госпожи Лорд?

Я пропускаю этот вопрос мимо ушей.

— Ханзи, ты помог мне найти браслет. Не мог бы ты мне помочь избавиться от Геральдины? Подумай. Может быть, что-нибудь придумаешь.

— Может быть, и придумаю. Какой-нибудь деликатный способ.