Так и состоялся его обед с ней. Он выбрал ресторан в Сохо, где обычно не бывал: не хотел нарваться на знакомых или отвлекаться на не в меру усердных официантов. Позвонил ей, коротко сообщил, что хочет кое-что обсудить, она отозвалась настороженно, но согласилась.

Жена ждала его за столиком, одетая в темно-синий костюм; губы она ярко накрасила помадой оттенка цикламена. Он сердечно поздоровался с ней и заказал мартини для обоих.

Однако обед получился трудным. Разговор непредсказуемо лавировал между тщательно выбранными темами (выбирал он) и ее внезапными, горькими отступлениями от них в тоне, который он про себя определил как сценический и который тем не менее вызывал у него острое чувство неловкости. К примеру, он расспрашивал, как прошел ее недавний летний отдых с Дюши и Рейчел – она возила детей в Хоум-Плейс, – когда она практически перебила его заявлением: «Видимо, мне до конца своих дней придется довольствоваться положением приживалки у людей, жалеющих меня!» В тот раз он сглупил, спросив ее, что это она имеет в виду, и она взглянула на него со своей жуткой улыбкой доблестной героини, которая, как он в тот момент понял, всегда раздражала его, и ответила: «Что я имею в виду? Что нищим не до разборчивости». И в наступившей пугающей тишине внимательно уставилась на него, растерянного и обескураженного. Позднее, когда он рассказывал ей про Тедди и его финансовые трудности и добавил, что Бернардин не отличается хозяйственностью, она воскликнула: «О да, мы-то знаем, на чем держится эта семья, верно? На похоти!» Это слово она ухитрилась произнести таким гнусным тоном, что он почувствовал, как краснеет. Словом, атмосфера совсем не годилась, чтобы поднять вопрос развода. Но он пообещал Диане поговорить с Вилли и поговорил.

Эта мысль ужаснула ее, по ее собственным словам. Никто в ее семье ни разу не подвергался столь позорной процедуре. Она не понимала, с какой стати ей становиться первой просто в угоду хищническим инстинктам женщины, которая взяла и погубила ее жизнь. Он объяснил: ему казалось, так будет приличнее и легче для детей, чем нынешняя неопределенность, на что она возразила, что еще легче детям было бы, если бы никакой неопределенности не возникло.

Может, она хотя бы подумает, спросил он.

– Чего я просто не в состоянии понять, – сказала она после того, как некоторое время оба сидели молча, – так это зачем тебе понадобилось убеждать меня, что мы выбираем дом для нас обоих, если ты заранее знал, что не собираешься жить в нем.

– Я думал, ты будешь чувствовать себя увереннее, если у тебя появится дом.

– Но если бы я знала, что творится у меня за спиной, я, возможно, захотела бы поселиться где-нибудь совсем в другом месте, подальше отсюда.

– Если хочешь, можешь так и сделать. Я перепишу дом на тебя, так что у тебя появится полное право продать его.

– Ах, да какая, в сущности, разница, где мне жить! – воскликнула она.

– Это не я придумал. Луиза считала, что свое жилье доставит тебе больше радости.

– Луиза? Хочешь сказать, ты обсуждал меня с Луизой?

«Господи, – подумал он, – надо же было ляпнуть такое».

– Я пытался все уладить. И сделать это лучшим способом из возможных.

– То, как ты со мной обошелся, – это никакой не «лучший способ из возможных». Но ты мог, по крайней мере, воздержаться и не обсуждать меня за глаза с моей дочерью. Неужели ты не понимаешь, насколько это унизительно для меня?

– Да-да, теперь понимаю. И страшно раскаиваюсь. Честное слово, я не хотел расстраивать тебя…

– Расстраивать меня! Ох, дорогой мой Эдвард! – Она горько рассмеялась, отпила кофе и закашлялась.

Иногда на нее находили приступы кашля – обычно в ресторане или еще где-нибудь на людях. Он перестал стесняться их уже много лет назад, и теперь, налив ей стакан воды и несколько раз размеренно хлопнув по спине, он подал ей носовой платок, который держал наготове, зная, что кашель наверняка сменится чиханием. И ободряюще улыбался ей, пока она сморкалась, чихала, вытирала глаза – ее макияж пошел рыжеватыми полосами, – чихнула еще два раза, извинилась, высморкалась и чихнула снова. Вид у нее был ужасный, до боли знакомый, совершенно нежеланный и почему-то трогательный. Впервые с тех пор, как он ушел от нее, до него дошло, какое значение она придает своему самолюбию.

– Не устаю восхищаться тем, как ты справляешься с приступами кашля, – сказал он.

– У меня обширная практика. – Но она явно успокаивалась. Достала пудреницу и, тихонько и удрученно цокая языком, попыталась запудрить полосы.

Он сидел растерянный, не зная, что еще ей сказать. Любые упоминания о Роли были бы неуместны: еще раньше она объявила, что ни в коем случае не подпустит его ни к новому дому отца, ни к его новой женщине. Наконец он предложил ей автомобиль, и это ей, кажется, понравилось. «Навещать Лидию в школе станет гораздо проще», – сказала она.

Этим все и кончилось. Он заплатил по счету, они попрощались на улице, не прикасаясь друг к другу; он приподнял шляпу перед ней, как перед чужой.

Тем днем в офисе он спросил Руперта, не приведет ли он Зоуи на ужин к ним на Ранулф-роуд, понял, что сейчас услышит отказ, и попросил: «Ну пожалуйста, старина. Так будет гораздо легче», и Руперт согласился – ладно, приведет.

«Хоть что-то, чтобы порадовать Диану, – думал он, высадив Тедди. – И скрасить все остальное, что оставляет желать лучшего».

Она нарядилась в новое платье, темно-синее с изумрудно-зеленым: ему повезло обратить на него внимание прежде, чем она сама объяснила, что оно новое. И смешала большой шейкер мартини, а он, хоть и продолжил бы лучше пить виски, как начал с Тедди, не решился сказать ей об этом.

– Так смешно вышло, – рассказывала она. – Я отыскала это платье в одной из тех жутко тесных лавчонок на Финчли-роуд. Со мной был Джейми, который потом вернулся в школу, и когда хозяйка сказала: «Твоему папе ведь понравится мама в чудесном новом платье?», Джейми заявил: «Он мне не папа, а мужчина, с которым живет моя мама».

– Надо же!

– И бедняжка не знала, куда девать глаза!

– А я позвал на ужин Руперта с Зоуи, – сказал он.

– О, прекрасно! Так хочу познакомиться с ними. Дай мне и вторую половину, милый, – он налил ей. – Как прошел обед?

– Неплохо. – Он видел, что она ждет продолжения. – Она подумает, – добавил он. – Больше я правда ничего не могу сделать. Сам я не могу с ней развестись.

– А ты сказал ей про Сюзан?

– Нет. Не сказал. Знаешь, она и так здорово обижена. Нет смысла усугублять.

Опять помолчали. «Не о таком вечере я мечтал», – думал он.

– Звучит не очень многообещающе.

Он поднялся с кресла.

– Мне надо умыться, – сказал он, чтобы уйти от нее, пока не началась ссора или то, что приведет к ней.

У него имелась гардеробная, прилегающая к их спальне, дверь оттуда вела в ванную. Он помочился, поплескал в лицо холодной водой, вымыл руки и причесался своими щетками в серебряной оправе. Мало-помалу он начинал лысеть. И почему-то им овладело странное уныние, несвойственное ему. Обычно он не задумывался о своих чувствах, просто испытывал их, но сегодня – это заседание правления, где Хью выступил против него, и пришлось идти на компромисс; встреча в банке, где ссуду, о которой он договаривался, предоставили на неожиданно жестких условиях; его решение взять еще десять тысяч из собственных сбережений, чтобы оплатить расходы (еще два взноса за школы для Лидии и Джейми плюс содержание Вилли и вдобавок покупка машины для нее), потом деньги понадобились еще и Тедди, – в общем, день вышел настолько выматывающим, что ему казалось, будто он загнан в угол – ощущение, ему не свойственное. Только теперь до него дошло, что он, расставаясь с Вилли после обеда (который был в своем роде худшим из событий этого дня, хотя даже заикнуться Диане об этом он не мог), чувствовал себя чертовски неловко перед ней – ведь он как-никак был женат на ней чуть ли не двадцать шесть лет, и его внезапный уход наверняка стал для нее страшным ударом. Она, конечно, никогда не любила секс и все такое, но ей явно нравилось быть замужем, у всех женщин так – вон как Диана рвется; вряд ли он всерьез воспринял бы женщину, почувствовав, что брак для нее неважен… хотя в список заветных желаний мужчины он не входит – к примеру, лично он был бы совершенно доволен, если бы с Дианой все осталось как есть. Но суть заключалась в том, что он был влюблен в нее – так, как никогда не был влюблен в Вилли, и знал это. Он задумался о Вилли: как увидел ее в ресторане накрашенной, словно для званого вечера; яркая помада сделала ее губы тонкими и злыми, коричневатая пудра подчеркнула глубокие морщины, которые тянулись от крыльев носа вниз, к подбородку. В молодости в ее облике было нечто очаровательно мальчишеское, но возраст не пошел на пользу этому свойству: теперь она выглядела просто лишенной женственности, а после кашля – жалкой. И потом, когда они уже стояли на улице у ресторана, никто из них не знал, как закончить встречу, и она смотрела на него с улыбкой, которая была на самом деле не улыбкой, а чем-то вроде гримасы, где тлела обида, приглушенная жалостью к себе… Сейчас он поразился тому, что заметил все это, хотя в тот момент не отдавал себе отчета. Тогда у него в голове вертелось только одно: «Поцеловать ее нельзя, вдруг она не выдержит… пожать руку тоже, это было бы жестоко, так как же, черт возьми, быть?» И он приподнял шляпу, улыбнулся в ответ и направился прочь. А теперь задался вопросом, любила ли она его хоть когда-нибудь. Раньше он никогда об этом не задумывался.