Потом октябрь наступил, принес с собой предчувствие зимы — как весной уже иногда чувствуется лето. Я скучала по желтым осенним листьям, умирающим на земле, по запаху мха в лесу, по первым хрустальным коронкам изо льда на паутинках, по мешкам картошки, которые заготавливают на зиму, по банкам с грибами на полках в нашем подвале, по капелькам воды в стеклянной трубке, приклеенной воском к большой бутыли с вином из боярышника, которое как раз доходило и становилось очень вкусным к моим именинам — 20 октября.

Ноябрь начался для меня спокойно и радостно. Я думаю, это меня согревали мысли моих близких о том, как украсить в Торуни мою могилу. Такие мысли-то — они греют, как священный огонь. Тебя, сыночка, на могиле не было — но Твою печаль и тоску я чувствовала, особенно когда поздним вечером после работы Ты пришел на маленькое кладбище во Франкфурте-на-Майне и на безымянной могилке возле часовни зажег лампадку и положил белую розу. И потом плакал, украдкой вытирал слезы и рассказывал мне свои последние новости. А встав с колен, закурил и, пристально всматриваясь в огонек лампадки, вспоминал наши общие с Тобой дела и события. Но сторож кладбища, немецкий турок, Тебя прогнал, потому как даже первого ноября Ordnung muss sein, порядок прежде всего, и если написано на табличке, что кладбище работает до двадцати одного часа — то до двадцати одного часа и ни минутой дольше.

В ноябре 2011 года Ты еще одно кладбище посетил — совсем в другом месте, в другой стране, склонил голову перед другим крестом. Меня это очень тронуло, Нуша, потому что там, в этой Москве, гоняли Тебя, как какого-нибудь курьера DHL, с места на место — из книжного магазина в библиотеку, с радио на телевидение, с телевидения на портал, а с портала на интервью. Да и не только Тебя, а и ту русскую (кстати, женщину необыкновенной красоты, да еще рыжую!), которая с Тобой в соавторстве книгу написала. И все же на второй день Ты потребовал три часа личного времени и потратил их на то, чтобы добраться до очень удаленного от центра кладбища и там постоять на могиле трагически погибшей женщины. Мария Ефимова, а для Тебя просто Маша, двадцати пяти лет, запала Тебе в сердце. Она была первой женщиной, которой Ты поцеловал руку, оказавшись впервые на московской земле в 2007 году. С Тобой были обе Твои дочки, а полетели вы в Россию по причине оглушительного успеха Твоих книг, по приглашению российской стороны. А Мария Ефимова как работник издательства должна была «максимально использовать» Тебя в его интересах. Но Маша относилась к Тебе с огромной нежностью. Она заботилась о том, чтобы Тебе было что поесть и чтобы было время на еду, наняла для Твоих дочек машину с водителем — чтобы Ты об их программе уже не волновался, а Тебя возила на своей раздолбанной «Ладе» по ужасно многолюдной Москве в Твои редкие «свободные минуты». Покупала Тебе сладости, без которых Ты не можешь, и сигареты. А когда в Москве заметно похолодало, обернула Тебе шею зеленым шарфом. Когда вы отправлялись в дальнейшее путешествие — из Москвы в Санкт-Петербург, — она на вокзале вручила Тебе сумку с бутербродами, фруктами и вином. Одним словом, Маша «использовала» Тебя ПРЕКРАСНО. И в следующем году, собираясь на московскую книжную выставку, Ты радовался предстоящей встрече. Но радовался напрасно — она не приехала встретить Тебя в аэропорту, потому что несколькими месяцами раньше, 8 мая 2008 года, без предупреждения и не прощаясь, покинула этот мир. Ее бывший жених, несмотря на то что чувства Маши к нему угасли, пригласил ее на последний, «прощальный» разговор. Разговор должен был состояться в парке, а добраться туда они должны были на мотоцикле. Погода в тот день была солнечная, дороги сухие и удивительно пустые, поскольку почти вся Москва в преддверии Дня Победы, проявляя патриотизм, пила на дачах водку, закусывая шашлычком. И вот в таких благоприятных условиях практически новый мотоцикл бывшего жениха на всей скорости врезался в столб. Жених умер на месте, а Маша — через несколько минут, от полученных травм. Ты не мог не попрощаться с Марией Ефимовой, двадцати пяти лет, поэтому поехал на кладбище с ее матерью и сестрой, черными от горя. И с тех пор всякий раз, как оказываешься в Москве, обязательно приезжаешь на эту могилу. «Несмотря ни на что», — как Ты сам говоришь.

А вслед за ностальгическим ноябрем пришел, разумеется, декабрь, и я тоскливо воскрешала в памяти белизну и холод снега, Твою радость, когда Тебе купили хоккейную клюшку и Ты гонял с ней по двору, Твои замерзшие ноги, которые я растирала своими ладонями, запах яблок, ночные очереди перед мясным магазином — чтобы к празднику всего хватило, и за апельсинами, которые в Польшу приплывали на кораблях с «дружественной Кубы», хотя иногда — по необъяснимым причинам — в Щецин, Гдынь или Гданьск не попадали.

Для меня все эти грандиозные усилия, вся эта предпраздничная гонка всегда была только декорацией к грядущему спектаклю. Потому как сочельник Рождества — что бы о нем ни говорили — это действо. Празднование дня рождения любого человека — если оно имеет место быть — всегда проходит по какому-то сценарию, но церемония по случаю рождения Иисуса Христа требует, конечно, особой режиссуры. Ход этого представления — что представляется мне закономерным — в течение многих веков видоизменялся. В зависимости от страны, традиций (в том числе кулинарных), а иногда даже климата (потому что трудновато ожидать снега, скажем, в Сиднее, если там в декабре самый разгар лета). Но я думаю, Нуша, самое прекрасное действо протекает у нас, в Польше — между Бугом и Одером, от Хела до Морске Око. И каждый раз устраиваем из этого действа мировую премьеру. Расставляя акценты нарядной одеждой, приподнятым настроением и разломанной облаткой. И это очень правильно, потому что человек, для блага души и ума, должен хотя бы раз в год ходить в театр. Даже если показывают, по старой доброй еврейской традиции, драму. Так что, сыночек, я сочельник Рождества всегда с умилением праздную даже здесь, в аду.

И намереваюсь праздновать до конца времен. Так же, как вечером 24 декабря 2011 года, — с елкой, которую купила на черном рынке, с карпом, которого, за небольшую плату, мне оглушил мой сосед из Алжира, с варениками с капустой и грибами, с селедкой, утопающей в оливковом масле и сметане, с борщом нашим польским, а не каким-то там украинским, с соломой под скатертью и пустым стулом возле меня, перед пустой ожидающей тарелкой — для случайного гостя. И с облаткой на самой красивой тарелке, какая есть в доме. Тарелка немножко затертая, но очень похожая на ту, что была у нас в Торуни. Эту облатку я на много маленьких кусочков разломила и каждый кусочек глотала отдельно. И когда проглотила последний, представила себе, что моя тарелка с отбитым краешком стоит перед вратами Неба. И я постучала. Раз, другой, третий… И когда на восьмой раз никто не открыл — подумала, что Небу нужно еще время. И я, сыночек, немного поплакала, да. А когда вернулась к пастушке, изображенной на тарелке, больше всего на свете мне захотела все Тебе рассказать. И про коляды, и про свое состояние. И тогда я поспешила на фейсбук. В день рождения Иисуса Христа. А там, в моем ящике — тысячи поздравлений! И от Дж. П. Моргана, и от Петро Чина, и от «Дженерал электрик», и от «Майкрософта», гугла, Газпрома, от «Мерседеса» и «Apple», и BMW и кого-то из списка Forbes Global 2000, и от некоего Евгения, замглавы Иновроцлава. И не какими-то затертыми официальными словами они меня поздравляли — а выдержками из счетов. С суммами перечислений на мой счет. Я устраиваю аду самый эффективный маркетинг, а это всегда приносит хорошую прибыль. Люди, напуганные моими писаниями про ад, пытаются заглушить свой страх усиленным потреблением — это, мол, вытекает из психологии рыночных отношений. И когда я к утру посчитала все эти евро, американские доллары, австралийские доллары, канадские доллары, эти фунты и рубли, а также юани, йены и даже 99,90 злотых из Иновроцлави — получилось, сыночек, что я богатая, — чуть ли не самая богатая в аду. А когда подсчитала более точно, получилось, что я могу весь этот ад купить. Я им, сыночек, покажу маркетинг! Они его на всю жизнь запомнят и перепишут свою психологию рыночных отношений.