такое? Интимные беседы воспитательного характера проводим. Ты же нуждаешься в такой беседе? Что молчишь?

В чуланчике, иначе не назовёшь этот закуток, только стул да оконце, ничего больше не было. Офицер оконце наполовину задёрнул занавеской, подтолкнул её к стулу, включил свет, чтобы совсем темно не было.

– Садись. – Он положил ей руки на плечи, придавил слегка, усадил, сам устроился на подоконнике.

Руки у него были сильными и горячими, прямо жгли огнём, прикасаясь. Она задрожала и упала на стул то ли от его рук, то ли уже и ноги не держали от страха.

– Как тебя звать-то, красавица?

Ксения молчала, приходила в себя, никак не могла отдышаться. В закутке было душно, её пробил пот. Лоб покрылся испариной.

– Жарко у нас, – посочувствовал офицер, полез в её сумку, подал ей платочек. – У вас, говорят, жарко, но у нас – вообще погибель!

Ксения платок взяла, чуть прикоснулась ко лбу.

– Твои дружки разговорчивее. Вы что же? Не в одной школе учились? Забыла? Как звать?

– Люся, – почему-то сказала она.

– А в билете другое имя записано. – Он уже выложил содержимое её сумки на подоконник.

Она молчала, с носа капало, она закрыла лицо платком.

– И мальчишки врали поначалу. Что же вы все, как дети малые? Даже не интересно с вами, контрабандистами. Везёте, как взрослые жулики, на тысячи, а врёте, как школьники у доски.

Она пожала плечами.

– Отпустить мне вас?

– Я их не знаю.

– Ну, ну. Я же не спрашиваю их имён. Не спеши. Я спрашиваю, отпустить вас?

– Как хотите. Я их не знаю.

– Ксения, – прочитал по билету офицер. – Красивое имя. И сама ничего. У нас тоже девчонки есть красивые. Но наши не такие. Грубые какие-то. Ваши лучше. А ты на кошку похожа. Дикую. Я сразу приметил, как глянул. Повадки такие же. И глаза зелёные. Корябаться любишь?

Ксения совсем уткнулась в платок.

– А знаешь, Ксения, что с твоими дружками будет? С этими пацанами и с тобой, если я рассержусь?

– Я их не знаю.

– Их для начала арестуют. И будут они сидеть в нашей тюрьме. Суда дожидаться. Долго. Может, будешь сидеть с ними и ты. Жарко у нас в тюрьмах летом. У нас и зимой там жарко. И грязно. А ещё вши бывают. Пе-ди-ку-лёз называется. – Он произнёс по слогам, морщась, и даже сплюнул. – Фу ты, гадость какая! Мужикам не приведись, а уж женщинам!.. В женских камерах особенно. Но у нас женщин мало в тюрьмах. Наши женщины в Баку в тюрьмах не сидят. Они вообще не сидят за решёткой. На это мужья есть. Им мужья не позволяют. В наших тюрьмах стыдно женщин держать. Для них и камер нет. А когда вот такие, чужие, попадают, их сажают к мужикам. В общую камеру. Ты представляешь, Ксень? В общую? К мужикам? К нашим, а?

Ксения всхлипнула, задрожала.

– Хорошо, если одиночка всё-таки найдётся? А если нет? Для несговорчивых-то? Да для молчаливых?

– Что вы говорите такое! – не выдержав, вскрикнула Ксения.

– А я не пугаю. – Офицер посмотрел в окно. – Курить хочется и водочки. А курить нельзя, милая девочка, задохнёмся здесь, окно-то не открывается. Настроили чёрт-те что!

Он повернулся на подоконнике, потянулся, кости хрустнули.

– Своих не сажают тут женщин. А ты чужая. Красивая, но чужая. Понимаешь меня? Посадят тебя.

Ксению бил озноб.

– Я их не знаю, – твердила она, как заведённая кукла, почти в истерике.

– За икру, да ещё в таком количестве, обязательно тюрьму дадут. Пацаны только сейчас молчат, а на суде, как про сроки услышат, про пять-шесть лет, так и лапки вверх. Тебя сдадут сразу. Ваш козёл, который сюда послал… Послал, послал, не перечь мне, я знаю, не впервой. Так тот козёл чистеньким останется, а вы все загремите в лагеря. Вот и раскинь мозгами. Ты женщина умная. Я вижу. Редкость сейчас. А в тебе уместились и красота, и ум. Ты что же дура, чтобы париться за какого-то мужика? Выйдешь из тюряги лет через пять, никто на тебя и не глянет. А тот козёл и подавно.

Ксения ахнула и разревелась. Он вскочил с подоконника, растерялся.

– Тю-тю-тю, – запричитал над ней, не ожидая, видно, такого исхода, отпрянул от неё, толкнулся в дверь, но остановился, вспомнив про ключ, положил ей руки на плечи, затряс легонько. – Тю-тю-тю. Перестань! Прекрати! Кто же тебя в тюрьму гонит? Сама. Я разве сказал что? Я так сказать, изобразил перспективу. А ты у нас славненькая, умная девочка. Вон как их защищаешь! Спасаешь их прямо. А себя не жалеешь. Не жалко, да? А мне тебя вот жалко.

Он поднял её зарёванное лицо, взял платок из рук, нагнулся и поцеловал в солёные от слёз щёки, лоб, губы. Она вырвалась, враз перестала плакать. Сжалась вся на стуле, горело её лицо, плечи, тело от его жгучих рук.

– Ну вот и хорошо. – Он снова уселся на подоконник. – Обидел дядя девочку, а зря. Напугал. А девочка умненькая, смышлёная. Вот я и спрашиваю – отпустить пацанов-то?

– Отпустите, – выдавила она, почти не открывая губ.

– Отпустить… хорошо, – повторил он и погладил её по голове.

Она вздрогнула, но не отстранилась.

– Это не так просто. У меня товарищ есть. Ты видела моего товарища? Видела?

Ксения кивнула.

– Помощник мой. Дурак дураком, но насчёт денег смышлёный. Они все здесь смышлёные насчёт денег. Они торгуют всю жизнь. Нация такая. Понимаешь? У них это в крови. А этот форму надел. Икру-то мы конфискуем. Уже конфисковали. Но её не хватит. Нужны деньги. Не мне. Я денег не беру. Моему товарищу, ну и ещё… Тебе знать незачем. Пацаны свои собрали. Но у них мало. Говорят, у тебя есть.

– Есть.

– Вот и хорошо.

Порохов снабдил Ксению деньгами на первый случай. Дал на мелкие расходы, купить себе чего. Про те, что получат за икру, сказал: привезёте, будет видно, кому сколько. Общие деньги, ни рубля чтобы не брали, ни копейки!

– На, смотри сама, – протянул её сумку офицер.

– Вот всё, – подала она ему, что было.

– Не густо, – принял он, не считая, оценил на глаз. – Мой товарищ не поверит.

– Больше нет.

– Часики?… – Он глянул ей на руку.

– Возьмите. – Она заспешила, заторопилась, расстегивая браслет.

– Ну ладно, красивая. – Офицер соскочил с подоконника, хрустнул в плечах, потянулся обеими руками. – Ему хватит. А уж я тебя… и часики на память.

Он поднял её со стула на руки, посадил на подоконник, задёрнул совсем занавеску и дохнул в лицо жарким жадным дыханием.

Из дневника Ковшова Д.П