не деньги, тут ценности похищенные значение имеют. К слову сказать, я думаю, бандиты и сами влипли с награбленным: не найдут покупателей, чтобы сбыть похищенное. Все ломбарды, лавки антикварные, «малины» сыщики обложили, а цацок нет. А там такие вещи значатся! Я сейчас экспертизу назначаю: и кельтский крест, и папский перстень…

– Неужели с самого Ватикана? – хмыкнул Шаламов.

– Представь себе, Михалыч, говорят, только там такие печатки водились! – Курасов глаза закатил от восхищения. – Теперь это огромная коллекционная редкость!

– А Михалыч, значит, тебя выручал по старой дружбе? – вернул я с небес на грешную землю восторженного рассказчика.

– Грохнули амаску[33] на Набережной, – хмуро пробасил Шаламов. – А может, и самого Каина[34]. Мне копаться там пришлось. Покойник, похоже, проблемы этих самых «санитаров» решать взялся с драгоценностями. Да сам подставился. Повесили бедолагу.

– Уже точно? – спросил Курасов.

– Точнее быть не может. Славик Глотов уже и заключение выдал. У жмурика, похоже, тайник искали, всё перерыли в квартире, а он нам достался. С ожерельем. Моей Таньке и во сне не видать такой красоты. Но главное в другом. Стаканчик я там подобрал, вернее, то, что от него осталось, донышко.

Шаламов кивнул Курасову на рюмки.

– Наливай, везунчик.

Курасов спохватился, наполнил рюмки.

– Этим стаканом по голове били. Разлетелся вдрызг. А пальчики и кровь остались. Убийца пальцы повредил. Теперь отпечатки пальцев этого мокрушника[35] отпетого не только у меня есть, но и Николаю перепало.

– Не понял? – Я действительно не разобрался в «бермудском треугольнике» криминалиста.

– У меня по делу «санитаров» накануне отпечатки пальцев нашлись по одному из эпизодов ограбления. Следователь молодой назначил экспертизу и забыл. Балбес и есть балбес, что с него взять. А когда дело передавать мне стали, хватились. Этот раздолбай за заключением к экспертам помчался, а там – действительно, только такому дурачку везёт, – там ему отпечатки пальцев выдали. Грабителя! Других там быть не должно!

– Ну? – У меня тоже дух перехватило.

– Вот по этому случаю и праздник, – закончив без эмоций, Шаламов поднял рюмку. – Отпечатки грабителя совпали с отпечатками пальцев на стакане. Этот поганец – «санитар» – убийца и есть.

– Михалыч! Ты у нас не иначе!.. – Я вскочил с рюмкой, не мог найти слов от восторга.

– Бертильон![36] – помог Курасов, чокаясь со мной.

– Бери круче.

– Видок![37]

– Мало.

– Ну, я не знаю тогда.

– Гений сыска! – не нашел я ничего подходящего.

И мы все обнялись и выпили. На «чердаке» повеяло прошлым, прежним и уже невозвратным.

– А у тебя как? К Игорушкину таскали? – поднял на меня усталые глаза Шаламов, когда мы присели.

– Тарков, зараза, нервы поднял.

– От этого добра не жди.

– Я знаю.

– Помощь какая нужна?

– Прорвёмся.

Свистать всех наверх!

Теперь она пила, не стесняясь, не прячась от него, почти в открытую. Порохов приходил под вечер, Ксения уже в пьяном отупении валялась на диване в чём мать родила. Спрашивать, убеждать, ругаться – всё бесполезно, она не могла связать и слова. Глядела на него ничего не видящими глазами, молчала.

Порохов вывез всё спиртное из дома, не помогло. Ей кто-то сердобольный притаскивал в его отсутствие, она прятала запасы. Порохов решился на хитрость, поймал злодея. К его удивлению, им оказался Тимоня; съёжился весь, сник, хлюпал носом, только не ныл.

– Ты что же, сопляк? – отобрал он у рыжего шкета сумку с бутылками и саданул по физиономии. – Специально её снабжаешь?

– Плакалашь… – зашепелявил тот.

– Чего?

– Прошти, Эд, приштала…

– Чего шепелявишь-то?

– А ты шабыл?

Порохову такое век помнить: рассказывал Тимоня, как били в Баку, сержант зуб вместе с фиксой вышиб. Тимоня тогда долдонил беспрерывно, а Рубик молчал, насупившись. Конечно, правы пацаны, могло всё хуже обернуться. Отобрали деньги, икру – это пережить можно; Хабиба ещё припрёт, Хамзя новую шпаклёвку состряпает, а вот явку и людей спалили, кого теперь ему в Баку слать? На верный год вперёд дорожка туда заказана! Теперь в Одессу, в Киев… А туда особенно не наездишься. Неблизкие края. И связи там не такие. В Баку – дом родной, а там?… Все планы полетели! Какой провал!..

– Значит, ты молчал? – Порохов зыркнул на Тимоню глазом недоверчиво. – Тебя одного били, а ты…

– А щего говорить-то? Они вшо у наш шабрали. И не шпрашивали нищего.

– Здоровый сержант?

– Бугай, шука!

– А чего же Рубик цел?

– Рубик шам, кому хошь, башку швернёт.

– Вставил бы уж давно, балбес! Фиксу-то потерял? – Порохов сказал и остолбенел от внезапной догадки, пронзившей его мозг, по-другому на Тимоню посмотрел.

Рыжий стоял перед ним, квасился, глотал слюни. «И фикса у того тоже жёлтая была? – будоражила, пугала рассудок внезапно появившаяся мысль. – Сбытчик тот, которому вещи сдали для продажи, он же рассказывал ему про убийцу! Рыжий и с фиксой из жёлтого металла!..»

Порохова захолонуло. «Нет, не может тот рыжий его Тимоней быть! Малец этот совсем. Вон, дал ему по морде, он тут же едва не в плач. Какой из него убийца? Чтобы так измордовать бедного племянника Мизонбаха! Нет. Это не Тимоня. Но всё сходится!..»

– Ты щего? – испугался Тимоня его взгляда. – Щего ты?

– Ладно. Иди. И чтобы я тебя больше у неё не видел, – процедил сквозь зубы Порохов. – А к вечеру собери мне всех наших.

– Кого наших-то?

– Рубика, Аргентума, Жорика, Седого и Хабибу.

– Жорика?

– Плохо слышать стал после путешествия?

– Дак он же?

– Пока вы прохлаждались в гостях у бакинских ментов, я Жорика прощупал. Крепкий пацан. Наш.

– А я тебе шражу говорил, Эд.

– Значит, угадал.

– А Аргентума где ишкать? Его ш мещаш нет нигде.

– Пропал, что ли?

– Не шнаю.

– Найди!

Льёт ли тёплый дождь…

Сын как уехал, так затерялся; вроде в народе пословица ходит про дочь, что она отрезанный ломоть, а у прокуроров и здесь всё не как у людей. Петруха в Нижнем как осел после института, так ни с места, только в отпуск и приезжает, словно турист, даже со своими удочками, и женился там, и внуков сообразил, и на заводе его имя гремит, а всё он за горами, за морями, как был, так и остаётся для родителей. А дочь, Майка, вон она, напротив сидит, на пианино, знай, наигрывает.

Игорушкин полюбовался на дочь, закрыл глаза.

Любит он такие вечера. За окном тишина, ветка не шелохнётся, луна в окошко загляделась. Аннушка на кухне секретничает по телефону со школьной подружкой, такой же пенсионеркой; он, как обычно, на диване при книжке в руках для важности, а Майка – с музыкой.

Чегой-то