Но нет, всё прошло спокойно. Горлис резко открыл дверь на себя, в комнату заскочили сначала офицеры с саблями, потом жандармы с пистолями и… И ничего! При полной луне стало видно, что постель пуста. Достанич зажег свечи на подсвечнике, стоящем на столе, и тогда стала видна записка, оставленная тут же: «Глубокоуважаемый Иван Семенович! Спешу сообщить, что в связи с тяжелой болезнью горячо любимой тётушки вынужден срочно выехать в Мариуполь. Надеюсь, кто-то из более молодых коллег, например Горли, сможет меня заменить. Ваш Н. Б.».

Достанич грубо выругался вполголоса (всё же гражданское учреждение, а уже ночь) и озвучил всеобщий вопрос:

— Как? Ну как он узнал?

Натан подошел к окну и сокрушенно покачал головой. Вновь та же история: окно было приоткрыто. Видимо, турок, заранее кем-то предупрежденный, выпрыгнул в него. Второй этаж в корпусах Лицея был не столь высок… Потом он на всякий случай заглянул под подоконник да еще пощупал нижнюю его поверхность. Нет, вновь никаких следов от воровского «якоря». В сей момент Горлис поймал на себе удивленный взгляд Беуса.

— Что ж, господа, действуем по обстоятельствам, — уныло сказал Достанич. — Вас, господин подпоручик, попрошу снять внешнее оцепление и дать команду обоим взводам возвращаться в казармы. Господа жандармы могут приступать к досмотру помещения. А вы, господин Горли, выгляньте на улицу да зовите Дрымова с его людьми сюда.

Натан открыл окно пошире и показал Афанасию жестами, чтобы он шел к ним в помещение. Частный пристав со своими нижними чинами зашагал к главному входу Лицея на Екатерининской. Ну а солдаты, стоявшие под стенами в оцеплении, гуськом отправились в обратном направлении на гауптвахту на Преображенской, где у них был сборный пункт.

В этот момент тучи тоже сняли свою охрану с полного месяца, и Горлис ясно увидел, каким был знак тревоги, поданный кем-то турецкому разведчику в Одессе. В доме, прямо напротив его квартиры, под окном была проведена довольно длинная желтая черта, параллельная земле. Такую очень легко сделать любым случайным куском ракушечника, каковых в Одессе много. Просто идя вдоль дома и держа камешек в руке. Но главное — Натан точно помнил, что, когда он утром шел пешком по Ланжероновской, направляясь к Дворцу, сей пакостной линии не было.

Горлис хотел уж доложить Достаничу о своем наблюдении, как вдруг произошло событие, отложившее все остальные действия. Раздался звон бьющегося стекла, а следом — звук упавшего тела. И хрипы задыхающегося человека. Это был Лабазнов, он лежал на полу и царапал руками то место, где сердце, будто старался добраться до него. Жандармский поручик, стоявший ближе всех, подхватил его, пытаясь приподнять верхнюю часть туловища и прислонить капитана к стенке.

— Беус, что случилось? — спросил Достанич.

— Тут был стакан с чаем. Капитан выпил — и вот… — растерянно ответил жандарм.

— Твою ж мать!.. Как дети малые! — рявкнул полковник. — Помогите ему сблевать!

Конечно же, Натан сразу вспомнил драму, разыгравшуюся на его глазах в Воронцовском переулке. Правда, симптомы сейчас были другие, не как у Гладкого. Тот тогда, чувствуя резкое ухудшение, стоном, глазами просил о помощи. Лабазнов же, после нескольких судорожных движений руками, сейчас выглядел совсем бесчувственным. Но Горлис всё же попробовал повторить подвиг Степана. Стал перед жандармом на одно колено, перевернул туловище через него и начал давить двумя пальцами в основание языка, пытаясь вызвать рвоту.

Всё тщетно. Лабазнов, бывший ныне в прямом смысле в его руках, быстро слабел. Натан вспомнил, что это ему напомнило. Примерно так гасли и умирали недавно вылупившиеся цыплята, слишком слабые, чтобы жить. Их можно греть в руках, дуть на них, желая вдохнуть жизнь, — но ничего не поможет. Вскоре у жандарма начались судороги, потом он затих. Горлис перевернул тело капитана, прислонил его к стене. Потом приложил руку к сонной артерии, на всякий случай достал из кармана свое зеркальце, поднес его к носу и рту, подержал, потом показал всем гладкую незапотевшую поверхность. И объявил:

— Господа, капитан Лабазнов мертв.

Горлис обвел глазами всех присутствующих и остановил взгляд на лице Дрымова, стоявшего в дверях. На сей раз глаза Афанасия были выпучены в совершенно искреннем изумлении, а не в попытке изобразить нечто напоказ, для начальства.

* * *

Дальнейшее происходило для Горлиса будто в некоем тумане. Беус, как самый близкий сослуживец умершего, сказал, что отвезет его тело и треснутый стакан с остатками чая в больницу, там распорядится, чтобы врачи с утра осмотрели и провели опыты — на предмет определения яда. Он же вызвался сообщить о несчастье жене… то есть уже вдове коллеги — Клариссе Шервуд. Дрымов же с помощниками продолжал досмотр помещения, начатый, но не законченный жандармами.

Видя оглушенное состояние Натана, Достанич предложил ему отправиться домой, поскольку затянувшийся день для него, разоблачителя шпиона, был сегодня особенно насыщенным и тяжелым…

Горлис шел домой, не вполне ощущая действительность происходящего. Уж слишком быстро и непредсказуемо всё завертелось. Чтобы вернуть утраченное чувство яви, он начал постукивать тросточкой по улице и оттого стал похож на слепого, ищущего дорогу.

То же ощущение слепоты, не физической, а умственной, сохранялось, и когда он оказался дома. Налил рюмочку одного из Фининых ликеров и выпил его, не чуя вкуса. Как часто бывает после лицезрения и чувствования чьей-то кончины, с мучительной страстностью захотелось близости, любви. Акту столь же телесному, но имеющему смысл, противоположный смертному.

Заглянул в спальню. Фина спала с выражением на лице детской самозабвенности и беспомощности. Сердце сжалось от мягкой нежности к ней, и тронуть ее не решился.

Но и заснуть самому сейчас тоже было немыслимо. Натан пошел в свой кабинет. От нечего делать начал рассматривать корешки своих книг, вспоминать строки из них.

Тем временем туман, странным образом сгустившийся вокруг него после смерти Лабазнова, его недруга и дрянного, в сущности, человека, начал рассеиваться. Горлис подумал, что дело действительно совсем не в Лабазнове. Между нами говоря, Натан давно представлял в мыслях, как вызывает его на дуэль и на дуэли застреливает. Или закалывает. Чтобы отомстить за мучения Виконта Викочки, за непросыхающие слезы на глазах Любови Виссарионовны!

Это помутнение произошло от эмоционального перенапряжения сегодняшнего дня. Да! И вот что еще важно: слишком резкий перепад от сделанного открытия, от успешно развивавшихся событий и до полного краха всей операции. Горлису сейчас, постфактум, было неловко за то, что в глазах других он выглядел этаким легкодухом, слабаком, штафиркой.

Хотя были люди, которые выглядели еще хуже. И это, конечно же, сам погибший. Как Лабазнов, тертый, подловато хитрый человек, мог совершить эдакую глупость — выпить что-то в квартире сбежавшего злоумышленника?