– Так, все в сборе, господа адмиралы. Начнем… Начало только невеселое. Горе у нас… Кто еще не знает, докладываю. Вчера поздно вечером убит командир «Баяна» каперанг Вирен…

– Господи, Боже ты мой… – вырвалось у Небогатова, который, как оказалось, тоже еще был не в курсе произошедшего.

– Я собрал сегодня в девять часов наших крейсерских адмиралов и капитанов по разным оперативным делам. Роберт Николаевич не прибыл. Такого за ним не водилось. Довольно быстро выяснилось, что он собирался ночевать на своей береговой квартире. Где, как оказалось, тоже не появлялся. Пока гадали, что да как, его и нашли… Два китайца потрошили что-то, пошли в яму вываливать… Они и наткнулись. В общем… Голову ему размозжили. Лица практически нет… Полицмейстер полагает, что хунхузы. Микеладзе с Гантимуровым, что шпионы. Конечно, насолил «Баян» японцам преизрядно. Может, и так…

Я попросил подготовить соображения по усилению порядка в городе. А вам всем и командирам боевых кораблей приказываю: впредь на берег в город только с охраной. С какой – сами определитесь. Но я больше каперангов на войне терять от дубья в подворотне не собираюсь! Отпевание в соборе в два часа дня. Похороны завтра… А сейчас давайте о делах наших насущных… Надобно японцев бить. Это еще один наш счетец к Того. Но… Он бы сам на такое ни за что не пошел. В этом я не сомневаюсь…

Пока по просьбе Макарова Молас говорил о каких-то второстепенных моментах, о завтрашнем печальном мероприятии, мозг Петровича лихорадочно пытался переварить происшедшее. Опыт короткого, но содержательного личного общения с покойным, как и знание «той» истории, подсказывали, что это вряд ли сделали японцы. В «его» мире в 1917 году Вирен был безжалостно растерзан кронштадтскими матросами.

Увы, это был тот печальный случай, когда офицер пожал то, что посеял. Нижний чин – это тоже человек, а не скотина безгласная. Не тюфяк для битья и не манекен для суточного стояния под винтовкой. Конечно, дисциплина, подчинение нижнего чина высшему – основа любой армии. Но барствовать, глумиться и издеваться над матросами, как над крепостными, пора было заканчивать. То же, что у этого, безусловно, смелого и талантливого командира была самая задерганная и затравленная команда, – факт, признанный всеми исследователями.

По-видимому, в «том» времени опустившаяся на флот после гибели Макарова атмосфера тоскливой безысходности заставила многие матросские души уйти в себя, спрятаться в ракушки внешней тупости, «немогузнайства» и неприспособленности. Верх брал инстинкт самосохранения. Но сейчас все шло по-другому. Флот побеждал и жаждал побеждать! Душевный подъем захлестнул всех, от трюмов и кочегарок до мостиков и марсов. Все осознавали себя частью этого великого дела, в людях кроме азарта и лихости просыпалось и то, что этому неизбежно сопутствует – чувство собственного достоинства. И вот вам – закономерный результат. Смерть «дракона»… В новом мире повезло Голикову, его убрал с «Потемкина» Макаров. Но Вирену не повезло на двенадцать лет раньше…

– Всеволод Федорович, вернитесь-ка к нам, будьте добры! – Макаров вывел Руднева из нахлынувших петровичевских воспоминаний о будущем. – Мы тут обсуждаем, кого на «Баяна» ставить, уже охрипли чуть-чуть, а вы как рыба воды в рот набрали. Беда бедой, но вы – наш лучший крейсерский адмирал, и хоть и всучил я вам вторую линейную эскадру, но на то у меня свои резоны. Кого бы вы на «Баяне» видели командиром?..

– Рейн. Николай Готлибович Рейн. Капитан второго ранга, «Лена».

– Так… Интересно…

Макаров какое-то время помолчал, как будто собираясь с мыслями, которые получили вдруг новый, неожиданный ход. Коротко глянул на Руднева из-под слегка нахмуренных бровей. Затем быстро, почти скороговоркой продолжил:

– Понятно, что Николай Карлович артурцев предложил. Он их знает прекрасно… И я знаю. И то, что «Баян» – становой хребет третьего крейсерского отряда, тоже прекрасно понимаю… Но Эссена с «Цесаревича» я все одно не переведу, не просите. Мне он нужен там. Да, кстати! Расскажите-ка нам всем поподробнее, Всеволод Федорович, о том деле с «Идзумо», когда тот «Аврору» чуть не утопил. И как «Ослябю» встречали, тоже напомните. Представление на Владимира я тогда Николаю Готлибовичу подписал, но вот, боюсь, не все здесь сидящие подробности знают…

Примерно минут через двадцать Макаров звякнул колокольчиком. Дверь отворилась, и вошедший лейтенант Дукельский получил очередное распоряжение комфлота:

– Георгий Владимирович, любезный, вызовите к нам сюда командира «Лены», это срочно.

* * *

Кавторанг Рейн вернулся на борт своего вспомогательного крейсера после утреннего совещания в штабе флота в слегка «разобранном» душевном состоянии. Причин тому было несколько. Начать хотя бы с покушения на Вирена. Кулуарные мнения офицеров о многом заставляли призадуматься. Достаточно сказать, что Эссен прямо заявил, что «Роберта, скорее всего, забили собственные же матросы, и о том, что так может кончиться, я его предупреждал. Но покойный тогда только отмахнулся…»

Мнение Эссена разделяли многие, достаточно упомянуть Григоровича, Зацаренного, Грамматчикова и Щенсновича. Хотя, по правде говоря, для Николая Готлибовича, в принципе, было непонятно, как можно относиться к нижним чинам, как барин-самодур – к крепостным холопам? Тем более что само крепостное право-то уже давно стало историей. Чего-чего, а у него подобных проблем не возникало. Наказывать, и строго, за глупость, разгильдяйство, а также неумеренность в величании Бахуса, матросов, да и не только, ему приходилось. Но на то и служба, чтоб ее справно нести.

Да и то, после того как приходилось накладывать на кого-нибудь взыскание, ему самому всегда было неуютно, не по себе. Да-да! У лихого и отчаянно храброго Рейна был один душевный недостаток. Если можно так назвать совестливость. Он терпеть себя не мог, если приходилось доставлять кому-либо неприятности или боль случайно, или, не дай бог, хотя и за дело, но больше, чем того требовала служебная необходимость. А поскольку характер у него был взрывной, такое пару-тройку раз случалось.

Вторым моментом, подпортившим ему настроение, стал фитиль от Моласа за несвоевременный доклад о повреждениях крейсера по возвращении из похода. Конечно, с покраской поцарапанной обшивки, заменой сорока заклепок и небольшой рихтовкой на «Лене» справились и сами. Могло ведь быть и много хуже, когда ночью, милях в сорока от Пусана, из черноты и пены бушующего океана, почти что под бушприт «Лены» вывалилась небольшая двухмачтовая джонка. Помня приказ Руднева о том, что их не должен увидеть никто, он тогда скомандовал рулевым: «Давим!» И сам бросился помогать к штурвалу.

Корму рыбаку они срезали как ножом во впадине между двумя штормовыми валами. Все было кончено мгновенно. В память врезалось, как после легкого сотрясения и хруста он успел заметить с крыла мостика торчащий вверх форштевень перевернувшейся джонки, мелькнувший на гребне очередной волны…

После прихода в Порт-Артур первое, что сделал Рейн на берегу, это поставил свечки по душам невинно убиенных. Хотя он и выполнял приказ адмирала, исключавший любую двусмысленность и полностью оправданный военной необходимостью, совесть Рейна была неспокойна.