Мне хотелось напомнить, что она была и моей матерью тоже, но я не стала. «Не думаю, что отец этому поверит», – написала я.

«Он поверит. Но ему будет трудно. Это напомнит ему о том, какой вред его биполярное расстройство причинило нашей семье».

Я никогда не слышала, чтобы мама признавала психическое заболевание отца. Несколько лет назад я рассказала ей о том, что узнала в университете о биполярном расстройстве и шизофрении, но она лишь отмахнулась. Ее слова стали для меня огромным облегчением. Болезнь позволяла мне нападать не на отца, а на что-то другое. Когда мама спросила, почему я не обратилась к ней раньше, почему не попросила помощи, я ответила честно.

«Потому что отец мучил тебя тоже, – написала я. – Ты не имела власти в нашем доме. Всем управлял отец, а он не собирался помогать нам».

«Я стала сильнее. Я больше не бегу в страхе».

Прочитав эти слова, я представила маму юной девушкой, яркой и полной сил, но в то же время несчастной и тревожной. А потом этот образ сменился, тело девушки исхудало, удлинилось, волосы стали длинными и серебристыми.

«Шон мучает Эмили», – написала я.

«Да, – ответила мама. – Как меня когда-то».

«Она – это ты».

«Она – это я. Но теперь мы стали другими. Мы можем переписать историю».

Я спросила ее об одном моменте, всплывшем у меня в памяти. Это произошло за несколько недель до моего отъезда в университет Бригама Янга. У Шона выдался особо плохой вечер. Он довел маму до слез, потом плюхнулся на диван и включил телевизор. Я нашла маму на кухне, всю в слезах. Она просила меня не уезжать в университет. «Только ты можешь справиться с ним, – сказала она тогда. – Я не могу, и твой отец не может. Только ты».

Я писала медленно и осторожно:

«Ты помнишь, как просила меня не уезжать в университет и говорила, что только я могу справиться с Шоном?»

«Да, помню».

Наступила пауза, потом появились другие слова. Прочитав, я почувствовала, что ждала их всю жизнь – пусть не осознанно, не понимая, как нуждаюсь в этом.

«Ты была моим ребенком. Я должна была защитить тебя».

В тот момент я прожила целую жизнь, не ту, какая была в реальности. Я стала другим человеком, вспоминающим другое детство. Тогда я не поняла магии этих слов, до конца не понимаю ее и сейчас. Я знаю только одно: признав, что не была такой матерью, какой хотела быть, мама впервые в жизни стала мне настоящей матерью.

«Я люблю тебя», – написала я и закрыла ноутбук.

Мы с мамой еще лишь раз затронули эту тему, по телефону, через неделю.

– Все решается, – сказала она. – Твоему отцу известно о том, что сказали мне ты и твоя сестра. Шон получит помощь.

И я забыла об этой проблеме. Мама взяла дело в свои руки. Она была сильной. Она построила успешный бизнес, на нее работали разные люди, она зарабатывала гораздо больше отца – и больше всех в нашем городе. В этой хрупкой женщине была такая сила, какой не было ни в ком из нас. И отец. Он изменился. Он стал мягче, стал чаще смеяться. Будущее будет не таким, как прошлое. Даже прошлое могло стать другим, потому что я больше не помнила, что мама слышала с кухни, как Шон тащит меня по полу и пережимает мне горло. Я больше не помнила, как она отвернулась в тот момент.

Моя жизнь в Кембридже изменилась – или изменилась я сама. Наконец-то я поверила в то, что принадлежу этому месту. Стыд за собственную семью испарился в мгновение ока. Впервые в жизни я открыто рассказывала о том, откуда я. Я призналась своим друзьям, что никогда не ходила в школу. Рассказала об Оленьем пике, о наших свалках, амбарах, загонах. Рассказала даже о подвале с припасами посреди пшеничного поля и о баке с бензином, зарытом возле старого амбара.

Я рассказала, что была бедна и невежественна, и не испытала при этом ни малейшего стыда. И только тогда я поняла, откуда брался этот стыд. Дело было не в том, что я не училась в консерватории и отец мой не был дипломатом. И не в том, что отец был психически болен, а мама подчинялась ему. Мой стыд проистекал из-за того, что отец толкал меня к лязгающим лезвиям Ножниц, вместо того чтобы отталкивать меня от них. Мой стыд проистекал из тех моментов на полу, когда я знала, что мама в соседней комнате предпочитает не видеть и не слышать моих мучений – и не быть моей матерью.

Я придумала себе новую историю. Стала популярной гостьей на ужинах, рассказывая об охоте и лошадях, о свалке машин и борьбе с лесными пожарами. Рассказывала о своей замечательной матери, повитухе и предпринимателе, о своем эксцентричном отце, работяге и религиозном фанатике. Думала, что наконец-то смогла честно взглянуть на жизнь, которую вела прежде. Конечно, это было не совсем так, но верно по большей части: верно в отношении того, что произойдет в будущем. Я верила, что все изменится к лучшему. Мама обрела свою силу.

Прошлое было призраком, нематериальным и не имеющим над нами власти. Значение имело только будущее.

В следующий раз в Олений пик я вернулась осенью: Ба-под-холмом умирала. Девять лет она боролась с раком костного мозга. Теперь же бой был проигран. Я только получила место в докторской программе Кембриджа, и тут пришло письмо от мамы. «Бабушка снова в больнице, – писала она. – Приезжай быстрее. Думаю, вы увидитесь в последний раз».

Когда я приземлилась в Солт-Лейк-Сити, бабушка то приходила в себя, то снова теряла сознание. В аэропорту меня встретил Дрю. К тому времени мы были уже не просто друзьями. Дрю сказал, что отвезет меня в Айдахо, прямо в больницу.

Я не была здесь с того времени, как привезла сюда Шона много лет назад. Когда я входила в белый, стерильный вестибюль, то не могла не думать о нем. Мы нашли бабушкину палату. У ее постели сидел дед и держал бабушку за тонкую руку. Глаза бабушки были открыты, она посмотрела на меня.

– Это моя маленькая Тара, она приехала из Англии, – прошептала бабушка, и глаза ее закрылись.

Дед сжал ее руку, но она спала. Сестра сказала, что она проспит несколько часов.

Дрю предложил отвезти меня в Олений пик. Я согласилась. Только когда гора замаячила на горизонте, я подумала, что совершила ошибку. Дрю слышал мои рассказы, но приводить его в наш дом все же было рискованно: жизнь – это не история. Вряд ли они захотят играть те роли, которые я для них написала.

В доме царил хаос. Повсюду сновали женщины. Кто-то принимал заказы по телефону, кто-то смешивал масла или процеживал настои. С южной стороны дома появилась новая пристройка. Там молодые женщины наполняли флаконы и упаковывали заказы для отправки. Я оставила Дрю в гостиной и пошла в ванную – это была единственная комната в доме, которая осталась такой, какой я ее помнила. Выйдя, я наткнулась на худую старуху с вьющимися волосами. На носу ее красовались тяжелые квадратные очки.