Я постучала:

– Это я.

Дверь открылась – сначала чуть-чуть, потом шире. Я увидела маму. Кожа ее блестела от влаги. Она куталась в полотенце, слишком маленькое, чтобы прикрыть ее всю. Я никогда не видела маму такой и инстинктивно зажмурилась. Мир потемнел. Я услышала удар, треск пластика – и открыла глаза. Мама уронила фен, он упал на пол и начал реветь с удвоенной силой на голом цементе. Я посмотрела на маму, и она сразу притянула меня к себе и крепко обняла. Влага с ее тела промочила мою одежду. Я чувствовала, как с ее волос падают капли прямо мне на плечо.

В Оленьем пике я пробыла недолго, не больше недели. В день отъезда Одри попросила меня остаться. Не помню наш разговор, но помню, что написала об этом в дневнике – в первый вечер после возвращения в Кембридж. Я сидела на каменном мосту и смотрела на церковь Королевского колледжа. Помню спокойную реку, помню, как медленно плыли по блестящей поверхности осенние листья. Помню, как скрипело мое перо по бумаге, когда я на восьми страницах описывала то, что сказала моя сестра. Но воспоминания о реальном разговоре стерлись, словно я описала его, чтобы забыть.

Одри просила меня остаться. Сестра сказала, что Шон слишком сильный, чтобы она могла противостоять ему в одиночку. Я ответила, что она не одна, у нее есть мама. Одри сказала, что я не понимаю, что нам никто не поверил. Она была уверена: если попросить о помощи отца, он назовет нас обеих лгуньями. Я же сказала, что родители изменились и мы должны им доверять. А потом я села на самолет и улетела за пять тысяч миль.

Если меня и терзало чувство вины из-за того, что я описывала страхи сестры с такого безопасного расстояния, окруженная величественными библиотеками и древними церквями, то проявилось это лишь в последней строчке: «Сегодня Кембридж кажется мне не таким красивым».

Дрю приехал в Кембридж вместе со мной. Его приняли на специальную программу по изучению Ближнего Востока. Я рассказала ему о своем разговоре с Одри. Он стал первым мужчиной, которому я рассказала о своей семье все – абсолютно все, чистую правду, а не набор забавных историй. Конечно, все это в прошлом, сказала я. Теперь моя семья изменилась. Но ты должен знать. И следить за мной. На случай, если я сделаю что-то безумное.

Первый семестр прошел в сплошных ужинах и ночных вечеринках – и долгих сидениях в библиотеке. Чтобы получить степень доктора, я должна была написать оригинальную научную работу. Другими словами, я провела пять лет за изучением истории, теперь же мне предстояло написать ее.

Но что я могла написать? Читая литературу для своей диссертации, я поразилась тому, что в трудах великих философов XIX века слышались отголоски мормонской теологии. Я сказала об этом своему куратору Дэвиду Рансимену.

– Это ваш проект, – сказал он. – Вы можете сделать то, чего не делал никто: исследовать мормонство не только как религиозное движение, но и как движение интеллектуальное.

Я начала перечитывать письма Джозефа Смита и Бригама Янга. В детстве я читала эти письма как верующая. Теперь же я смотрела на них другим взглядом – не критика, но и не покорного последователя. Я изучала полигамию не как доктрину, но как социальную политику. Я сопоставляла ее с собственными целями и сравнивала с другими теориями того же периода. Для меня такой подход был очень радикальным.

Друзья по Кембриджу стали для меня семьей, и я чувствовала свою принадлежность к этому кругу, ничего похожего уже много лет я не ощущала в Оленьем пике. Иногда эти чувства меня пугали. Разве можно любить чужих людей сильнее собственного брата? Разве может дочь предпочесть учителя собственному отцу?

Хотя мне и хотелось, чтобы было по-другому, но возвращаться домой я не собиралась. Семью, выбранную мной самой, я предпочитала той, что дал мне Господь. Чем счастливее я становилась в Кембридже, тем мучительнее было осознание того, что я предала Олений пик. Это чувство стало физическим, я ощущала его вкус на языке и запах в своем дыхании.

На Рождество я купила билет в Айдахо. Накануне отъезда у нас в колледже был праздник. Один из моих друзей собрал камерный хор, и за обедом они должны были петь рождественские гимны. Хор репетировал несколько недель, но в день праздника солистка слегла с бронхитом. Мне позвонили уже ближе к вечеру. Это был мой друг.

– Ради бога, скажи, что ты знаешь хоть кого-то, кто умеет петь, – сказал он.

Я не пела уже несколько лет. Я никогда не пела без отца. Но через несколько часов я присоединилась к камерному хору на сцене, установленной под самыми стропилами, над огромной рождественской елкой. Это был прекрасный момент. Я наслаждалась той легкостью, какую вселяла в меня музыка, льющаяся из моего сердца. Если бы отец был здесь, он бы забыл обо всех университетах и социалистах, услышав мое пение. Я верила, что так оно и было бы.

Олений пик не изменился. Принцесса была укутана снегом, но я различала очертания ее могучих ног. Когда я приехала, мама была на кухне. Одной рукой она мешала что-то в кастрюле, а другой удерживала телефонную трубку и объясняла кому-то свойства пустырника. Отцовский стол был пуст. Мама сказала, что отец в подвале, в постели. У него снова было что-то с легкими.

Массивный незнакомый мужчина вошел в дом с черного хода. Лишь через несколько секунд я узнала собственного брата. Борода у Люка стала такой густой, что он походил на одного из своих козлов. Левый глаз у него был белым и мертвым – несколько месяцев назад он выстрелил себе в лицо из пейнтбольного ружья. Люк прошел через комнату и хлопнул меня по плечу, а я смотрела в его единственный глаз, пытаясь разглядеть что-то знакомое. Но узнала в нем брата я лишь тогда, когда увидела грубый шрам на руке, кривую отметину в пять сантиметров шириной там, где Ножницы когда-то оторвали у него кусок плоти[9]. Люк сказал, что живет с женой и детьми в трейлере за амбаром и зарабатывает, перегоняя нефтевозы в Северную Дакоту.

Прошло два дня. Отец поднимался к нам каждый вечер и устраивался на диване в Часовне. Там он кашлял, смотрел телевизор или читал Ветхий Завет. А я училась или помогала маме.

На третий вечер я сидела за кухонным столом и читала. С черного хода в дом зашли Шон и Бенджамин. Бенджамин рассказывал Шону о драке, в которую он ввязался в городе. Он сказал, что прежде чем слезть со своего грузовика, сунул пистолет за пояс джинсов.

– Тот парень не знал, на что напрашивается, – усмехнулся Бенджамин.

– Только идиот может взять с собой пистолет в такой ситуации, – отрезал Шон.

– Я не собирался стрелять, – пробормотал Бенджамин.