Войдя в Часовню, я сказала:

– Я иду спать. Мы поговорим об этом завтра.

Отец сидел за столом, держа в левой руке телефонную трубку.

– Мы поговорим об этом сейчас. Я рассказал Шону о твоих словах. Он сейчас придет.

Мне захотелось сбежать. Успею ли я добраться до машины, прежде чем придет Шон? Где ключи? Мне нужен мой ноутбук, там вся моя работа. «Брось все!» – сказала девочка из зеркала.

Отец велел мне сесть, и я подчинилась. Не знаю, как долго я ждала, парализованная нерешительностью. Я все еще думала о бегстве, когда французские двери распахнулись и вошел Шон. Огромная комната неожиданно показалась мне крохотной. Я смотрела на свои руки, не в силах поднять глаза.

Я услышала шаги. Шон пересек комнату и сел рядом со мной на диван. Он дожидался, когда я посмотрю на него. Я не смотрела. Тогда он потянулся и взял мою руку. Осторожно, словно бутон розы, он раскрыл мои пальцы и что-то вложил в них. Я почувствовала холод лезвия, прежде чем увидела его. Я почувствовала кровь, прежде чем увидела красный ручеек на ладони.

Нож был маленьким, пять-шесть дюймов, и очень тонким. Лезвие было покрыто кровью. Я сложила большой и указательный пальцы и поднесла к носу. Металлический запах. Это кровь. Не моя – он просто отдал мне нож. Но чья?

– Если у тебя остался хоть какой-то ум, Сладшая местра, – сказал Шон, – ты воспользуешься им. Потому что зарезаться для тебя будет лучше, чем то, что я сделаю с тобой сам.

– Это нежелательно! – произнесла мама.

Я посмотрела на маму, потом на Шона. Наверное, они приняли меня за сумасшедшую: я словно не осознавала происходящего и не могла отреагировать на него. Мне казалось, что если вернуться в ванную и пройти сквозь зеркало, я выйду оттуда другой девушкой, шестнадцатилетней. Она сможет с этим справиться. Она не будет бояться, как боюсь я. Ей не будет больно, как сейчас больно мне. Она сделана из камня, а не из слабой плоти. Я еще не поняла, что эта слабость – несколько лет жизни, в которой была дозволена слабость, – и спасла меня.

Я смотрела на лезвие. Отец начал свою проповедь, останавливаясь, чтобы мама могла подтвердить его слова. Я слышала голоса, и свой тоже. Голоса сливались в дивную гармонию в старинном зале. Я слышала смех, плеск вина, разливаемого по бокалам, позвякивание ножей о фарфор. Я не слышала, что говорил отец, но точно помню, словно это происходит прямо сейчас, как перенеслась за океан и вернулась в тот вечер, когда вместе с друзьями пела в камерном хоре. «Наверное, я сплю, – думала я. – Слишком много вина. Слишком много рождественской индейки».

Решив, что сплю, я сделала то, что делают во сне: попыталась понять и использовать правила этой странной реальности. Я спорила со странными тенями, представлявшими мою семью, а когда доводы кончились, я солгала. Притворщики исказили реальность. Теперь была моя очередь. Я сказала Шону, что ничего не говорила отцу. Я твердила: «Не знаю, откуда отец это взял. Отец, наверное, неправильно расслышал». Я надеялась, что отрицание просто рассеет эти тени. Через час, когда мы четверо сидели на диванах, я наконец смирилась с их физическим присутствием. Они были здесь, и я тоже.

Кровь на моих руках засохла. Нож лежал на ковре, о нем забыли все, кроме меня. Я старалась не смотреть на него. Чья это кровь? Я смотрела на брата. Себя он не порезал.

Отец начал новую проповедь, и на этот раз я уже очнулась и слышала его. Он твердил, что маленьких девочек надо учить, как вести себя в обществе мужчин, что они не должны казаться доступными. Он замечал недостойное поведение дочерей моей сестры, старшей из которых было шесть лет. Шон был спокоен. Он совершенно спокойно слушал отца. Более того, он чувствовал себя защищенным и оправданным. Когда отец замолчал, он сказал мне:

– Не знаю, что ты наговорила отцу, но по твоему виду понимаю, что обидел тебя. Прости.

Мы обнялись и рассмеялись, как всегда после ссоры. Я улыбнулась ему, как всегда делала она. Но ее здесь не было, и улыбка вышла фальшивой.

Я ушла к себе, закрыла дверь и тихо задвинула засов. Позвонила Дрю. Я была близка к панике, но в конце концов он понял. Дрю сказал, что мне нужно немедленно уезжать, а он встретит меня на полдороге. Я не могу, ответила я. И в этот момент я успокоилась. Если попытаться сбежать среди ночи, то просто неизвестно, что произойдет.

Я легла, но спать не стала. Дождалась шести утра. Мама уже была на кухне. Домой я приехала на машине, взятой у Дрю. Я сказала маме, что у Дрю что-то случилось и ему нужна машина в Солт-Лейк-Сити. Сказала, что вернусь через день-другой.

Через несколько минут я уже катила вниз с холма. Дорога была совсем рядом, когда я увидела что-то странное и остановилась. Я видела трейлер, где жили Шон, Эмили и Питер. В нескольких футах от трейлера, возле двери, снег был испачкан кровью. Там кто-то умер.

Позже мама сказала, что это был Диего, немецкая овчарка. Шон купил эту собаку несколько лет назад. Питер обожал овчарку. Когда отец позвонил, Шон вышел на улицу и зарезал пса, а его маленький сын слышал дикий визг любимой собаки. Мама сказала, что это никак не связано со мной, Шон убил Диего, потому что тот душил кур Люка. Это простое совпадение, сказала она.

Я хотела в это поверить, но не могла. Диего душил кур Люка больше года. Кроме того, Диего был чистопородным псом. Шон заплатил за него пятьсот долларов. Его можно было продать.

Не верила я еще по одной причине. Нож. Я видела, как мой отец и братья убивали десятки собак – чаще всего бродячих, которые угрожали нашим курам. Я никогда не видела, чтобы кто-то убивал собаку ножом. Мы стреляли в голову или сердце, и смерть их была быстрой. Но Шон выбрал нож, нож с лезвием не больше пальца. Таким ножом можно только забить животное, чтобы чувствовать, как кровь течет по твоим рукам, когда его сердце перестает биться. Это не был нож фермера или мясника. Это был нож убийцы.

Не знаю, что происходило в последующие дни. Даже сейчас, когда я изучаю компоненты конфликта – угроза, отрицание, проповедь, извинение, – мне трудно их связать. Спустя несколько недель я поняла, что совершила тысячу ошибок, вонзила тысячу ножей в сердце собственной семьи. И лишь много позже мне стало ясно, что все плохое, что случилось той ночью, было сделано не только мной. Прошло больше года, прежде чем я поняла то, что было очевидно уже тогда: моя мать не боролась с отцом, а отец не боролся с Шоном. Отец никогда не обещал помочь мне или Одри. Мама солгала.

Теперь, когда я вспоминаю мамины слова, когда они волшебным образом появляются передо мной, словно на экране, одна деталь выделяется ярче остальных: мама сказала, что у отца биполярное расстройство. Именно эту болезнь я и заподозрила. Это были мои слова, не ее. И тогда я думаю, что, возможно, мама, которая всегда идеально отражала волю отца, в тот вечер просто отразила мои слова.