— Все готово, господин, — почтительно отсалютовал подошедший centenarius.

— Пойдем, Констанций. Отдадим души убиенных римских солдат Богу. — Повернувшись, они уже собирались покинуть поле боя, когда взгляд Аэция остановился на валявшемся на земле стеклянном, в форме рога, кубке для вина. Прекрасная работа, восхитился про себя Аэций, удивительно, что не разбился. Подняв рог, он вручил его молодому трибуну.

— Хотелось бы мне знать, кому он принадлежал, — задумчиво произнес патриций. — Сохрани его, мой друг, — пусть служит тебе напоминанием о твоем первом сражении.

«Преторий магистра армии, Равенна, провинция Фламиния и Пицен, диоцез Италии [написал Тит в “Liber Rufinorum”], консульство Августа Флавия Феодосия (восемнадцатое) и Альбина, IV, августовские иды[43].

В Галлии вновь все спокойно. Аэций вернулся в Италию, оставив Авита — теперь префекта Галлии — присматривать за обоими галльскими диоцезами. Аэций полагает, что, находясь в Равенне, сможет лучше отслеживать ситуацию в Африке. К вопросу о ее возвращении решено было вернуться позже, и Гейзерих вновь решил поиграть мускулами; будучи единственным из варваров, в чьем распоряжении имеется флот (состоящий из захваченных римских судов), он захватил Балеары и Сардинию, создал морскую базу в Сардинии и угрожает уже самой Италии.

Нам сейчас как никогда нужны деньги на содержание армии, но взять их некуда. Правительство доведено до такого отчаяния, что вынуждено было ввести в этом году новую торговую пошлину, siliquaticum, подразумевающую уплату в казну одной двадцать четвертой части дохода с продаж. В надежде возместить нехватку рекрутов за счет возрождения былого союза с гуннами, патриций направил на переговоры с Аттилой молодого трибуна, Констанция. Должен признаться, у меня его кандидатура вызвала возражения. Констанций, несомненно, обладает целым набором прекрасных качеств: в битве с франками у селения Хелена он показал себя человеком храбрым и находчивым; ему не откажешь в такте, обаянии и самонадеянности (в хорошем смысле этого слова); он происходит из приличной семьи и свободно чувствует себя в присутствии сильных мира сего — в принципе, именно такими свойствами и должен располагать посол.

Что же заставляет меня в нем сомневаться? Есть, знаете ли, у меня ощущение, что, несмотря на все свое очарование, Констанций всегда будет ставить собственные интересы выше прочих приоритетов. Ввиду важности его миссии (от успеха которой, скажу без преувеличения, зависит, выживет ли Запад), я поделился своими опасениями с Аэцием, но тот в ответ лишь отшутился. Полагаю, он считает, что я завидую Констанцию — моя-то поездка к Аттиле увенчалась полным провалом, а новый посланник может оказаться более удачливым. Что ж, время нас рассудит».

Тот, кто низмен дома, не сможет с честью выполнять функции посланца за границей.

Эсхин. Против Ктесифонта. 337 г. н. э.

Констанций нервничал, что было ему совсем не свойственно. Он уже начал сожалеть о том, что продал предназначавшиеся Аттиле подарки. Но возможность получить наличные для оплаты стремительно растущих долгов и прийти к компромиссу с сенатором, чью жену он соблазнил, была слишком заманчивой — даже с учетом того, что ростовщик-сириец в Арелате предложил ему лишь малую часть от реальной стоимости врученных ему Аэцием ценностей. Зато теперь он мог вернуться домой с высоко поднятой головой и зажить привычной жизнью. Парочку менее ценных предметов, вроде стеклянного рога для вина, найденного Аэцием на поле битвы у селения Хелена, он все же сохранил. Возможно, пытался успокоить себя Констанций, подобные, ничего не стоящие безделушки впечатлят этого дикаря Аттилу гораздо больше, нежели какое-нибудь украшенное изысканным узором серебряное блюдо.

Надев свой лучший далматик, Констанций вышел из своего жилища в гуннской столице, огромной, расползшейся на многие мили деревне, где большинство населения жило в шатрах и лишь некоторые знатные гунны — в топорно сбитых деревянных домах. Выделялось на общем фоне одно поражавшее своей неуместностью строение — огромное каменное здание, построенное в чистом греко-римском стиле, которое возвышалось над непрочными крышами из парусины или шкур животных, словно военная галера над лодками рыбаков. То была баня Онегесия, сооруженная греком, плененным во время вторжения Аттилы в Восточную империю. Получив статус вольноотпущенного, грек этот сделался банщиком у Онегесия, фаворита Аттилы, и прислуживал во время мытья ему самому и его родственникам. Чем дальше Констанций шел по петлявшим грязным тропам, считавшимся у гуннов улицами, тем больше вокруг него собиралось детворы. За те три недели, в течение которых римлянин ожидал аудиенции у Аттилы, он успел заслужить необыкновенную популярность у мальчишек — благодаря дару подражания и знанию множества фокусов. Сегодня Констанций изображал медведя. Он носился между маленьких гуннов, ревя и из стороны в сторону качая головой, скрючив, наподобие когтистых медвежьих лап, руки, в то время как дети пронзительно визжали от восторга и, изображая испуг, бросались врассыпную.

Дойдя до подножия высокого холма, на котором стоял деревянный королевский дворец, Констанций разогнал малышню и остаток пути проделал уже в одиночестве. Взойдя на вершину, римлянин сделал небольшую остановку, пытаясь восстановить дыхание, но и этих нескольких секунд ему хватило для того, чтобы оценить всю красоту открывавшегося внизу пейзажа: бескрайняя зеленая рябь бегущих к голубым вершинам Сарматских гор травяных полей — с одной стороны, блестящие воды описывающей причудливые петли Тисы — с другой. Вдали, медленно, словно дрейфующие тени, скользили по земле пасущиеся овцы. У ворот украшенного башнями палисада, окружавшего дворцовый комплекс скорее красоты ради, нежели в целях безопасности, стоял караул. После того как Констанций назвался и сообщил стражникам, что ему назначено, посланника проводили — мимо домов, в которых проживали многочисленные жены Аттилы — к главному строению, огромным хоромам, построенным из бревен и хорошо выструганных досок. Король ожидал Констанция в приемном покое.

В одеждах из звериных шкур, Аттила сидел на простом деревянном троне. Неподвижный, с непомерно большой головой и светящимися умом глубоко посаженными глазами, он походил на хищника, отдыхающего, но в любой момент готового броситься на жертву и разорвать ее в клочья. Убедить его в том, что принесенные безделушки имеют хоть какую-то ценность, мне не удастся, понял Констанций. Сгорая от стыда, он выставил дары на стол — оловянный кубок, украшенный «камнями» из цветного стекла, эмалированную бронзовую брошь, небольшой серебряный дискос, стеклянный рог для вина — и, отвесив низкий поклон, объявил:

— Мой господин, Аэций, Патриций и Магистр Армии Валентиниана Августа, Императора Восточных римлян, приветствует Аттилу, Короля гуннов, Правителя всех земель и народов от Германского океана до Каспийского моря, и просит его принять эти жалкие дары как знак уважения. — Облизав губы, он добавил: — Прошу прощения, ваше величество, за эту безвкусную мишуру — вот все, что мне удалось спасти из моего багажа, унесенного бурными водами Тисы. — Ничего лучшего Констанций придумать не смог.