Как они туда проникли? Отчего это случилось? Этого никто не мог объяснить.

Плющ и переступень двудомный, вьюнок и виноградовник, птичий горец и европейская повилика плотно спеленали пулеметы, автоматы, револьверы, образовав вокруг них прочный зеленый клубок, а черная белена вдобавок еще и склеила их своей смолой.

Так что тудаидитам и уходитам пришлось отказаться от намерения распаковать эти ящики.

Корреспонденты в своих телеграммах обращали особое внимание на исключительно пагубное действие большого лопуха, растения с маленькими красными плодами, усеянными колючками. Эти репьи цеплялись за штыки. А что делать с винтовками, которые увиты цветами, со штыками, которые перестали колоть, потому что прицепившиеся к ним миленькие букетики отняли у них их убийственную силу? В результате винтовки пришлось просто выбросить.

Невозможно оказалось использовать и великолепные грузовики с так тщательно проведенными на них серыми и желтыми полосами. На их сиденьях в изобилии проросли колючая ежевика, подмаренник цепкий и жгучая крапива, мгновенно вызывая у шоферов жестокую крапивную лихорадку. Так что водители грузовиков оказались единственными жертвами этой войны. Нестерпимый зуд не позволял им сидеть, и медсестры в белых накидках лечили их теплыми компрессами и советовали не двигаться.

Злую шутку сыграла с военными и недотрога. То, что этот скромный полевой цветок вызвал среди воинов панику, легко объяснить, если знать, что его семенная коробочка лопается от малейшего прикосновения.

Недотрогой были забиты все моторы. Она оказалась и в карбюраторах бронемашин, и в баках мотоциклов. При первом же повороте стартера, при первом нажатии любой педали начинали греметь взрывы, которые, постепенно усиливаясь, разносились во все стороны и, не причиняя никому вреда, тем не менее основательно подрывали моральный дух войск.

Возникли сложности и с танками. У них заклинило башни. Кусты шиповника вместе с вереском и речным гравилатом опутали своими корнями, стеблями, колючими ветками все механизмы. Поэтому, естественно, и танки тоже были выведены из строя.

Ни одной машины не пощадило таинственное нашествие. Растения появлялись повсюду, цепкие, активные, как бы даже наделенные собственной волей.

В противогазах пророс чихательный тысячелистник. Как утверждал корреспондент «Прицелесской молнии», стоило человеку подойти к этим противогазам ближе чем на метр, как он тут лее принимался чихать, причем раз пятьдесят под ряд, не меньше.

В мегафонах нашли себе пристанище травы с неприятным запахом. Офицерам пришлось отказаться от всех рупоров, в которых проросли черемша и ромашка собачья.

Немые, парализованные, безобидные, две армии замерли друг против друга.

Дурные вести летят быстро. Господин Отец уже все знал, и можно себе представить, насколько велико было его отчаяние. Все его оружие расцвело, словно какой-нибудь куст акации весной.

Он постоянно получал новости от главного редактора «Прицелесской молнии», который зачитывал ему по телефону телеграммы с удручающим содержанием. Теперь у него теплилась одна- единственная надежда: на пушки, на прославленные прицелесские пушки.

Если у стоящих друг против друга армий хорошие пушки, то военные действия могут начаться в любой момент, — все повторял господин Отец.

Ожидание продлилось до вечера. Все иллюзии развеяла последняя телеграмма.

Прицелесские пушки, конечно же, выстрелили, но не снарядами, а цветами.

На позиции тудаидитов обрушился ливень из наперстянок, колокольчиков и васильков, а в ответ они ударили по уходитам не менее мощным залпом из лютиков, маргариток и звездчаток. У одного генерала букетом фиалок даже сбило с головы фуражку.

Еще ни одна страна не была завоевана с помощью роз, и битвы, где в качестве оружия используются цветы, никогда и никем всерьез не воспринимались.

Между тудаидитами и уходитами тут же был заключен мир. Обе армии ушли, а пустыня цвета розового драже вновь осталась наедине со своим небом, со своим одиночеством и своей свободой.

Глава 17,

в которой Тисту отважно признается в своих деяниях

От тишины иногда тоже можно проснуться. Во всяком случае, в то утро Тисту вскочил с постели именно потому, что безмолвствовал обычно столь звучный заводской гудок. Он подбежал к окну.

Прицелесский завод остановился: девять труб больше не дымили.

Тисту выбежал в сад. Прислонившись к своей тачке, Светоус читал газету, что случалось с ним достаточно редко.

— А! Пришел! Славненько же ты поработал. Я и не ожидал, что в один прекрасный день ты добьешься таких прекрасных результатов!

Светоус ликовал и весь светился счастьем. Он поцеловал Тисту, то есть окунул его лицо в свои усы.

А потом с легкой грустью человека, который свое отработал, добавил:

— Мне больше нечему тебя учить. Теперь ты все знаешь не хуже меня и к тому же схватываешь все новое на лету.

Похвала такого учителя, как Светоус, была ему точно маслом по сердцу.

Недалеко от конюшни Тисту встретил Гимнастика.

— Ну все идет как нельзя лучше, — шепнул Тисту в его мягкое бежевое ухо. — Я с помощью цветов остановил войну.

Пони не выразил особого удивления.

— Кстати, — заметил он, — я бы с большим удовольствием поел клевера. На завтрак я предпочитаю именно клевер, а его на лугу попадается все меньше и меньше. При случае постарайся не забыть об этом.

Слова Гимнастика повергли Тисту в крайнее изумление. Причем удивился он вовсе не тому, что пони говорил, — это Тисту заметил еще давно, — а тому, что пони знал про его зеленые пальчики.

«Хорошо еще, что Гимнастик ни с кем не разговаривает, кроме меня», — мысленно сказал он себе.

В задумчивости Тисту направился к дому. Да, этот пони действительно знал очень много разных вещей.

В Сияющем доме что-то явно изменилось. Прежде всего, не так ярко, как обычно, блестели стекла. Амелия не распевала на кухне перед плитами свою любимую песенку: «Ах Нинон, ты Нинон, что ж ты делаешь с собой…» И слуга Каролюс тоже не занимался своей лестницей, не начищал до блеска ее перила.

Госпожа Мать вышла из своей спальни в восемь часов, как в те дни, когда она отправлялась в какую-нибудь поездку. Она пила свой кофе с молоком в столовой, точнее, чашка с кофе стояла перед ней, а она к ней даже не прикасалась. На Тисту, появившегося в комнате, она даже не обратила внимания.

Господин Отец не пошел на завод. Он находился в большой гостиной вместе с господином Дырнадисом, и оба они ходили большими шагами туда-сюда, но не рядом, а порознь, из-за чего они то вдруг сталкивались друг с другом, то разворачивались друг к другу спиной. Разговор их был шумным, как гроза.

— Разорение! Позор! Закрытие завода! Безработица! — кричал господин Отец.

— А господин Дырнадис вторил ему, словно громовое эхо в облаках:

— Заговор… Саботаж… Покушение пацифистов…

— Ах, мои