— Ничего я не нашла. Но пускай выплясывают. Я выписываю изИталии профессора Лоренцетти, будет работать у меня в клинике. Как-нибудь ихподшпаклюет. А еще я создаю исследовательскую группу, чтобы восстановилипапочкину методику. На это уйдет несколько лет, так что кое-кому из этихбабусек не дождаться, но ничего, к тому времени у новых фиф рожи пообвиснут.Без клиентуры не останусь.

Нике сделалось не по себе, и он отвернулся от бывшейвоспитанницы. Стал смотреть на белое лицо покойника — талантливого и безжалостногочеловека, который был когда-то маленьким, затюканным очкариком, потом играл вшахматы чужими судьбами, творил чудеса, осуществил главную, несбыточную мечтусвоей жизни, сделал много добра и еще больше зла. И вот он умер, и по нему воютпрекраснейшие из плакальщиц так горько и искренне, как не оплакивали ни одногофараона или римского императора.

Скоро, очень скоро красавиц в российском бомондекатастрофически поубавится, со вздохом подумал магистр, кладя на землю возлегроба белые хризантемы — в самом гробу и около него места уже не было. Орхидеи,лилии, огромные розы лежали грудами, превратив этот угол кладбища в настоящуютропическую поляну.

А весной здесь высадят другие цветы, менее эффектные, нозато живые. Отчего в цивилизованном мире цветы — непременные спутники смерти?Чтобы компенсировать ее безобразие?

Нет, сказал себе Николас. Мы встречаем и украшаем смертьцветами, чтобы напомнить самим себе: последние корчи закончившейся жизни в тоже время — родовые судороги нового бытия. Какое бы страстное, грешное,бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежноглядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорятнам они, о том великом спокойствии равнодушной природы; они говорят также о вечномпримирении и о жизни бесконечной…