огни не горят. Лица не имеют имен. Никаких Леонардов нет, потому что они не живут. Нет такого имени Леонард».

– За что? – Губы Хэмиша покрывали поцелуями ее шею, и она снова подумала, какая она у нее неестественно длинная, словно стебель, на котором раскачивается голова, как у Алисы после того, как она съела гриб и ее голова на змеиной шее стала выше крон деревьев.

Взлетел встревоженный, недовольный голубь. Змеи, змеи. Как уберечь яйца?

– Я сука, – услышала Доди свой голос, доносящийся из кукольной коробки в груди, и прислушалась, какая еще нелепость может оттуда раздаться. – Я шлюха, – неуверенно произнес голос из коробки.

– Никакая ты не шлюха, – Хэмиш сопроводил свои слова россыпью поцелуев на ее шее. – Но ты должна сделать выводы. Я рассказывал об этих людях, и тебе следовало извлечь из всего урок.

– Я извлекла, – солгал голосок из коробки. Но Доди не сделала никаких выводов, разве что по поводу чистилища, где никто не может пострадать, потому что не имеет имени, к которому можно привязать боль, как покореженную банку. «Я встаю безымянная. Безымянная и неоскверненная».

Впереди маячила следующая часть путешествия: надо без приключений пробраться в Арден и без единого скрипа подняться по лестнице в свою комнату. И сделать это так, чтобы мисс Минчелл не выбежала, разъяренная, из своей комнаты на площадку между первым и вторым этажами в красном фланелевом халате, с распущенными на ночь волосами, болтающимися черной косой с отдельными седыми прядями до самых ягодиц. Длины этой косы никто не знал. Никто не подозревал, что в распущенном виде волосы мисс Митчелл достигают до ее ягодиц. Когда-нибудь, через несколько лет, эта коса будет уже основательно седой и, возможно, к тому времени дотянется до коленей хозяйки. А вот когда она станет волочиться по полу, то станет белой, как снег. Белой и растратившей свою белизну впустую.

– Я ухожу.

Хэмиш с трудом поднялся, а Доди не двигалась; безразличная ко всему, она ощущала теплоту места, где только что лежал юноша, и теплый пот, который высыхал на прохладном воздухе, проникавшем сквозь ее свитер.

– Делай то, что я скажу, – предупредил Хэмиш. – А то мы никогда не выберемся.

Доди надела свои туфли с бантиками – они так нагрелись у камина, что обжигали подошвы.

– Хочешь снова перелезть через забор? Или перейдем по ручью?

– По ручью? – Доди подняла глаза на Хэмиша, который стоял над ней, сильный и теплый, как конь, жующий сено в конюшне. – А он глубокий? – С таким же успехом на его месте мог бы стоять Ларсон, или Освальд, или даже Атертон – каждый из них мог бы стоять здесь, с приятным теплом, общим для всех коней. Кони бессмертны, они сменяют один другого. В их вечности сомневаться не приходится.

– Глубокий? Да он замерз. В любом случае я первый попробую.

– Тогда по ручью.

Хэмиш поставил Доди у дверей. Сначала он открыл внутреннюю дверь, а потом, посмотрев в щелку, отворил и наружную.

– Жди здесь. – Хэмиш втиснул ее между дверями. – Когда дам знак, иди.

Ступени тихо заскрипели под его телом, а потом, через некоторое время, вспыхнула спичка, освещая путь и показывая фактуру дерева, истертого до атласной патины руками призраков. Доди стала спускаться. «Вот так мы идем вперед и возвращаемся, никогда не сливаясь ни с кем и никогда не оставаясь в идеальных вариантах наших снов». Доди шла на цыпочках, ее правая рука скользила по перилам, и она чувствовала, как полумесяц Куинз кренится, и выпрямляется, и снова кренится, как корабль, плывущий по бурному морю. Заноза вонзилась ей в указательный палец, но она не отпустила руку и продолжала держаться за перила, еще глубже всаживая занозу. Даже не поморщилась. Скорее вперед. Заноза отломилась, но оставшийся в пальце кончик продолжал ныть. Хэмиш поставил ее в темной нише холла как манекен.

– Подожди, – шепнул он, и этот шепот побежал по лестнице, обвиваясь вокруг перил, а ведь на площадке мог кто-то стоять, настороженно слушать, с фонариком и официальным бейджиком. – Если все спокойно, я дам знать, и тогда беги изо всех сил. Даже если кто припустится следом, все равно беги, и мы переберемся через ручей и дорогу прежде, чем нас догонят.

– А что, если тебя арестуют?

– Они ничего не могут сделать – разве что отчислить. – Хэмиш бросил спичку на землю и затоптал ее. Маленький желтый мир погас, и перед ними в свете луны расцвел большой внутренний двор. Хэмиш сделал шаг наружу, его темная фигура ясно обозначилась на снегу картонным силуэтом, она двигалась, уменьшалась, сливаясь с темными кустами вдоль ручья.

С замиранием сердца Доди следила за движениями картонного силуэта, пока черная фигура не вынырнула из кустарника и не сделала знак рукой. Тогда она побежала. Ее туфли с хрустом давили снежную корку, треск сопровождал каждый ее шаг, словно кто-то комкал и бросал газеты, одну за другой. Сердце ее колотилось, кровь бросилась в лицо, а снег все хрустел и хрустел под ногами. Она чувствовала, как он забивается ей в туфли, устраиваясь в выемке между стопой и подошвой; пока сухой – еще ничего, но, когда тает, становится холодно. Никакой погони за ними – ни огней, ни криков.

Хэмиш поддержал Доди, когда она споткнулась, что немного задержало их у живой изгороди. Потом юноша стал продираться сквозь колючий кустарник, расчищая для нее путь; Доди следовала за ним и, осторожно ступая, давила ногами нижние ветки, однако те, что повыше, царапали и кололи ее. Наконец они вышли к ручью, оставив позади живую изгородь, тут же сомкнувшую за ними мрачный, колючий ход.

Хэмиш на ногах съехал вниз по склону по щиколотку в снегу и протянул Доди руку, чтоб она, спускаясь, не упала. Покрытый снегом лед выдержал обоих, но ближе к противоположному берегу в глубине послышался гул и рокот. Они ловко прыгнули на землю и стали карабкаться по скользкому склону, теряя почву под ногами и пользуясь преимущественно руками – те были в снегу, пальцы жгло.

Хэмиш и Доди пересекли снежное поле и вышли на чистый простор Куинз-роуд, которая в этот час была тиха, без обычного дневного громыхания грузовиков и рыночных фургонов. Они шли, держась за руки, и молчали. В тишине раздался бой часов. Бом. Бом. И еще бом. Ньюнэм-Виллидж спал за тусклыми окнами, игрушечный городок, словно построенный из оранжевых ирисок. Они никого не встретили.

Свет не горел ни на крыльце, ни в доме. При слабом голубом блеске заходящей луны Арден стоял, окутанный мраком. Не говоря ни слова, Доди вставила ключ в замок, повернула его и нажала на ручку двери. Дверь с щелчком распахнулась в темный холл, где гулко тикали часы, похожие на гроб, а в остальном стояла тишина,