а часиков в семь встретимся на этом самом месте. Лады? У тебя смена во-сколько?

– В восемь.

– Не страшно, что на часок задержишься?

– Нормально.

* * *

Никого спрашивать я не собирался. Зачем спрашивать, когда у меня есть фея, которая давно тут во всем разобралась.

Резные листочки терновника, зеленые, со светлой кокетливой оторочкой, валились на аллейку с обеих сторон, образуя густой коридор, в конце которого угадывалась беседка. Туда я и прошел.

– Ну, что скажешь?

– Что скажу? – повторила объявившаяся Ева. – Так просто его не взять. Дома хранится огнестрельное оружие. Легальное – охотничье ружье. Нелегальное – пистолет «ТТ». Во дворе два волкодава.

– А ты можешь туда проникнуть скрытно?

– Допустим, могу и что?

– Ну, я дам тебе Жоржев пистолетик, обездвижишь его, а равно и псинок.

Ева покачала головой.

– Нет, Феликс, извини, но я не могу пользоваться чужим инструментарием.

– Какой же он чужой? Мне ж его Жорж дал.

– Именно. Видишь ли, мы с ним, как и с Киром проходим по разным ведомствам. Не спрашивай подробностей, когда будет надо, до тебя доведут.

– Ок! Так что же делать?

– Как и задумывали – я отвлекаю, ты действуешь.

И она поведала свой план.

* * *

Миша-художник жил в небольшом домишке на краю поселка. Вел он себя тихо и незаметно – все соседи знали его, как примерного, хоть и нелюдимого, но приличного мужчину.

Давно он уже не мастырил ксивы самолично – руководил налаженным процессом. Теперь Миша разрабатывал валютные операции, за что получал положенную долю, настолько большую, что тратить её было, ну абсолютно некуда, разве что в землю закопать.

В уголовном мире слово его на прави́ле считалось значимым. Миша показательно чтил воровской закон, никогда не работал на Совдепию, ничего тяжелее бутылки с пивом не поднимал, семьи не имел. Дорожил своим авторитетом.

Дом у него был основательный, хоть и небольшой, в четыре окна с веселой верандой. Аккуратно покрашен, окна веранды собраны из разноцветных стекол, ступени покрыты темным паркетным лаком. На веранде стоял круглый стол под льняной скатертью с вышитыми красно-синими петухами. На ней — стеклянная банка с полевыми цветами.

Хозяин сидел на ступеньках террасы, одетый по погоде: в майку-алкоголичку и выцветшие запузыренные трикотаны. На голове белая кепка, на плечах синели, положенные ему, как вору в законе, татуированные погоны. Тщедушный торс, брюшко. Не борец – да, не борец. Но ему и не надо, всю жизнь головой работал, руками пусть дураки вкалывают.

Миша потягивал холодное пиво из подпола и задумчиво грыз куриную ножку, вспоминая цыганку, которая прицепилась к нему на железнодорожной станции, куда он ходил за пивом и копченой курицей. Сперва хотел её прогнать, но потом смилостивившись, озолотил целковым и дал ладонь, погадать. Она принялась заливаться канарейкой: и такой-то он и сякой и прочую их цыганскую белиберду. Наконец, ему прискучило слушать, и он прямиком спросил: сколько, мол, осталось мне жить?

Она отпустила руку и глядя ему в глаза своими черными буркалами, сообщила, как в душу плюнула: «Немного тебе осталось отмучиться, милок, уж извини, оглянуться не успеешь».

Накаркала и пошла своей дорогой, а ему думу думай.

В калитку стукнули. Заворчали собаки. Художник поднял задумчивые глаза, и вся задумчивость испарилась в один миг.

— Дяденька, а дяденька… Да вам я, вам, дяденька…

За забором стояла девчонка. Ну как девчонка – почти девушка, лет четырнадцати, тоненькая, длинноногая, под мальчишку стриженная, в коротком, до колен, сарафанчике, до такой степени застиранном, что первоначальный его цвет великий спец по колору Миша-художник определить не брался. Может, желтый был, а может, коричневый. Зато волосы у нее были вовсе огненными. Прям каштанчик! На плече висела плоская сумка.

— Ну, дяденька же… — с раздражением повторила девчонка, очевидно не понимая: почему этот пожилой мужик в белой кепке сидит на веранде, таращится на нее и на призывы не реагирует. Совсем, что ли, с глузду двинулся?

— Слышу, не глухой, — сварливо сказал Миша, и утихомирив кобелей, подошел к калитке. – Чо тебе малая?

— Как вас зовут, дяденька? — спросила девчонка.

Она смотрела на Художника снизу-вверх, улыбалась, — зубы у нее были белые и ровные, а еще он с удивлением отметил, что один глаз у нее голубой, а второй, вроде, зеленый. И в этом почудилось ему нечто дьявольское.

— А тебе зачем? — подозрительно осведомился он.

— Для удобства общения. Меня, например, Евой зовут.

– А меня дядя Миша.

– Дядь Миша, а как здесь до озера дойти?

Он подробно разъяснил ей какими тропами и путями добраться до Талановского озера. Честно сказать, всей дороги было минут двадцать. Он сам любил там рыбачить в утренний час. Ловились завидные караси и карпы.

– А ты чья будешь, девчуля? – поинтересовался он по окончанию рассказа. – Раньше я тебя тут не видел.

– Я на каникулы к бабушке приехала из города, – охотно пояснила мала́я, – бабушка уехала, а я решила искупаться. Ладно, дядя Миша, пока, пойду я.

От её белозубой улыбки засвербело на душе. Штука в том, что у Миши-художника, при всех положительных качествах, имелся один недостаток, а точнее порок – большой интерес к молоденьким девочкам. И интерес, прямо скажем, не платонического свойства. Эдакий уголовный Гумберт. Женская привлекательность заканчивалась у него где-то в районе пятнадцати лет. На старших его вялый не поднимался. Брательник Сашка знал об этом, не одобрял, но поставлял ему девиц на регулярной основе. Миша их не сильничал, нет, парил в баньке, поил сладким вином, кормил всякими вкусностями, давал потянуть косячок, а потом с уже расслабленными юницами достигал своих похотливых целей. На прощание одаривал по-царски, кому четвертным, а кому и полтинником. Если какая дура, не поняв увещеваний, пыталась качать права, находились аргументы и пожёстче. Местных ментов Миша не боялся, среди них все было схвачено.

Он обозрел свою собеседницу всю, от стройных ножек, тонкой фигурки, задорно торчащих острых грудок, прелестного личика и прекрасных медных волос. Мысленно раздел и аж вспотел от вожделения – до чего хороша чертовка.

– Может зайдешь Ева, по-соседски… – Художник улыбнулся максимально доброжелательно, как ему казалось, пустив сноп солнечных зайчиков от золотых фикс, – чайку выпьем, варенье-маренье-мед-конфетки-манфетки.

– В другой раз, обязательно, – снова улыбнулась она.

Художник стоял у калитки и смотрел в спину удаляющейся девчонки. Его пассиями были в основном малолетние