– Как? – спросил Толюня.

– Как единица просто и единица с девяносто тремя нулями. Десять в девяносто третьей степени.

– О!.. Это даже и сопоставить невозможно.

– Если поднатужиться, то возможно, дорогой Анатолий Андреевич, – с удовольствием возразил доцент. – Это соотношение событийного объема какого-нибудь искусственного атома… ну, там менделеевия, курчатовия, которые доли секунды живут… с существованием нашей Земли, шара размером в двенадцать с лишним тысяч километров, прожившего уже пять миллиардов лет и рассчитывающего еще на столько же. Как мал человек!.. Но и это не все: событие «познание человеком мира» еще порядка на три меньше – а у кого и на четыре, на пять, на шесть. Много ли, действительно, мы времени на это расходуем, бо́льшую ли часть организма этим загружаем? Слух, зрение, немного руки да кора головного мозга. И получается, что за малую долю своего события-существования человек, этот «короткоживущий атом», может узнать то, что узнали о мире и жизни другие такие же «атомы познания» – или «вирусы познания», а, Анатолий Андреевич? – добавить кое-что от своих наблюдений и раздумий… и объять мыслью всю Вселенную! Как велик человек!

– Это если правильно, – подумав, сказал Васюк-Басистов.

– Что – правильно?

– Если он правильно понимает мир и свое место в нем. Тогда это действительно событие.

IX

…а в Катагани 17 час 5 мин 51,35 сек.

Вся башня, которую покинул Анатолий Андреевич, была то ли воронкой, то ли взметнувшимся вихрем ускоряющегося времени.

И когда под вечер он возвращался домой, мир для него – спокойно-гневного, богоравного, со вселенской бурей в душе – был иррационально прост. Планетишка без названия моталась вокруг звезды без названия – да и не она, а смерчик квантовой пены, взбитой и закрученной бешеным напором времени. И город был лишь местом дополнительного бурления на планете, турбулентным ядром какой-то струи, все, что перемещалось по улицам, поднималось, опускалось, вращалось, звучало, испускало запахи и отражало свет, – все было искрящимся кипением в незримом тугом потоке.

И чувства все, которые обычно руководили им, как и другими, в делах житейских, сейчас обесцветились, обесценились: за ними маячил иной смысл – недоступный словам, неизреченный, но не такой. Он не переживал их сейчас – восходил над ними; делалась понятной содержательность молчания, многозначительность невысказанного, мощь смирения и стремительность покоя – сущности бытия. И все освещало отчаяние, великое космическое отчаяние того, кто знает, но изменить ничего не может.

Так было, пока не доходил до ворот детсадика, где его уже выглядывал Мишка, пока теплая ладошка сына не вкладывалась в его руку. Тогда Анатолий Андреевич замечал, что день во второй половине разгулялся, светит солнце, по-июньски жарко – плащ сыну ни к чему.

– Снимай, давай сюда.

Тот радостно снял, отдал и берет. Поглядел снизу на отца:

– Па, а тебе опять будет?..

Толюня потрогал щеки: да, действительно. И не то чтобы времени не было побриться, хватало наверху времени на все – в голову не пришло. «Если Саша не вернулась, успею дома».

Мишка был невесел.

– Пап, – спросил он, – а как в твое время дразнились?

Вопрос был неожиданный.

– А что такое?

– Да понимаешь… там у нас одна девчонка, она дразнится. А я ничего не могу придумать для нее.

– Как она тебя дразнит?

– Та-а… – Сын отвернулся, произнес мрачно: – «Зубатик-касатик, кит-полосатик»…

«Самое обидное в детских дразнилках – их бессмысленность, – думал Анатолий Андреевич. – Ну ладно – зубатик: у Мишки крупные, длинноватые передние зубы, их он унаследовал от меня. Но почему – касатик? кит? полосатик?..»

– Как ее зовут?

– Да Танька.

– А, тогда просто: «Танька-Манька колбаса, кислая капуста!»

– Ну, пап, ты даешь! – разочарованно сказало дитя. – Так в малышовке дразнятся, а я с сентября в старшую группу перехожу!

Толя почувствовал замешательство и вину перед сыном.

I

Внизу была ночь – время, когда работы в башне сходили почти на нет. В зоне самых нижних уровней еще что-то шевелилось, делалось, а вверху было пусто. И выше, над башней, в ядре Шара была ночь, пауза между циклами миропроявления, – та вселенская ночь, во время которой, по древнеиндийской теории, все сущее-проявленное исчезает, чтобы затем турбулентно проявить себя снова при наступлении вселенского дня.

Посредине между ночью и ночью находился Буров. Он поднимался в кабине к ядру Шара, поднимался один и потаенно, даже выключив подсвечивающие прожекторы на крыше, чтобы не всполошить охрану. Ничего бы они там, внизу, не успели сделать, если б и заметили – едва хватило бы им времени на подъем. Ни с кем Виктор Федорович не желал делить ни радость победы, радость реализации выношенного замысла, ни горечь возможного поражения. (Когда идея пришла в голову, он больше всего боялся, как бы она не осенила еще кого-нибудь, скорее всего быстрого на смекалку Корнева. И необходимые заказы в мастерские выдал сам, и решил не откладывать опыт на завтра, после того как испытал сегодня – в компании с Мишей Панкратовым – «пространственную линзу».)

Не следовало бы, конечно, подниматься без напарника и страховки внизу – ну да ничего. Они здесь многое делали так, как не положено. В приборах он уверен, почти все они – его детища. Он лучше других знает, как из них побольше выжать.

Исследования MB разрастались; в последние дни кабину ГиМ приспособили для долгой работы наверху. В углу положили застеленный простынями поролоновый матрас, подушку – можно прилечь отдохнуть, расслабиться; рядом холодильничек для харчей и напитков. А в закутке стояла герметичная пластмассовая посудина для мочи. Живая тварь человек, что поделаешь, все ему надо. Сейчас все это было кстати. Кроме бутербродов, Буров прихватил термос с кофе. Виктор Федорович был полон решимости не возвращаться, пока не исполнит намеченного.