Все приехали сюда, чтобы помогать, включая семью Герзогг, владельцев большого местного ранчо с коровами, глубоко верующих патриотов, которые всегда были готовы помочь друзьям в беде. Миссис Герзогг пришла с дочерьми и, даже не спрашивая разрешения, принялась убирать дом. Девушки делали это каждый день.

Священники с флота заставляли всех петь Двадцать третий псалом, как делал и я. Во время служб на открытом воздухе все единодушно пели гимн морского флота:

Вечный отец, сила в спасении Рукою могучей волн направление Ты создаешь, в глуби океанаПределы лишь тебе подвластны.

И, конечно, гимн всегда заканчивали специальным стихом, написанным только для «морских котиков», гимном спецвойск всех времен:

Отец всевышний, добрый друг, Внемли молитве нашей страстной, Доверию стального братства На скрытных миссиях опасных Услышь наш зов, стремящийся к тебе От SEAL, в небе, воде и на земле.

Люди спали когда и где могли. У нас есть большой деревянный гостевой дом у въезда на участок, и многие обосновались там. «Морские котики» спали вообще везде: на кроватях, диванах, стульях – где угодно. Каждые три часа раздавался телефонный звонок, прямое соединение с поля боя в Афганистане. Сообщение всегда было одно и то же: «Без новостей». Никогда моя мама не оставалась в одиночестве, но она была сама не своя от волнения.

Когда начался июль, многие постепенно стали терять веру и решили, что я мертв. Кроме Моргана, который не верил в это и продолжал повторять, что мы всегда были на связи – ментально. Я ранен, но жив. В этом он был уверен.

«Морские котики» тоже не допускали и мысли, что я умер. Просто пропал без вести в бою. Они верили только в это. И до тех пор, пока точно не докажут обратное, только это они и принимали. Не так, как тупые телевизионные станции. Репортеры думают, что могут говорить любую чушь, которая только взбредет им в голову – неважно, правда это или нет, и причинять моей семье такую эмоциональную травму, что только мое братство может это понять и излечить.

Но вернемся обратно в пещеру. Норзамунд вернулся с двумя другими парнями и снова напугал меня до смерти, так как фонаря с собой они не прихватили. Было около четырех утра первого июля, пятницы. Афганцы общались между собой шепотом и издавали шипящие звуки в знак тишины. Они снова взяли меня и отнесли вниз по холму к ручью. Я попытался выкинуть воняющую дерьмом бутылку, но парни нашли ее и принесли обратно. Кажется, в Гиндукуше жуткий дефицит этих бутылок. В любом случае, они следили за стекляшкой так, словно она была редким бриллиантом.

Мы пересекли реку и повернули вверх по склону, направляясь обратно к деревне. Мне казалось, что это заняло очень много времени, и в один момент я сверкнул фонариком на свои часы, и пуштуны тут же захлебнулись яростью: «Нет! Нет! Нет! Доктор Маркус! «Талибан»! «Талибан»!»

Конечно, я не знал, о чем они говорят. Фонарик был малюсеньким, но мужчины все продолжали показывать на него. Скоро я осознал, что свет был для нас крайне опасен, что деревня Сабрэй была окружена талибами, ожидающими лишь шанса поймать и убить меня. У моей вооруженной охраны было пуштунское воспитание, и они прекрасно знали, что малейшее мелькание света – неважно, насколько маленькое, – было необычным здесь, в горах, и легко могло привлечь внимание настороженного часового.

Я тут же выключил эту штуку. Один из афганцев, шедших с автоматом впереди, знал немного английский. Он повернулся ко мне и прошептал: «Талибан» видеть свет, они убить тебя, доктор Маркус!»

Наконец мы достигли высокогорья, и в разговоре горцев я разобрал слово «вертолет». Тогда я подумал, что кто-нибудь, может, прилетел мне на помощь. Но это была ложная тревога. Ничего не случилось. Я вытянулся на земле. Незадолго до рассвета появился Сарава с медицинской сумкой и занялся моей ногой. Он снял пропитанные кровью бинты, осмотрел раны, обработал их антисептиком и наложил чистую повязку. Потом, к моему изумлению, он достал инсулин – препарат от диабета, которого у меня не было.

Кажется, я умел лгать лучше, чем полагал. И, очевидно, мне надо было его принять. Чего только не сделаешь ради своей страны. Невероятно, не так ли?

Меня отнесли в дом, расположенный в верхней части деревни, и там я встретил моего первого настоящего афганского друга, Мохаммада Гулаба, сына старейшины и по совместительству местного шефа полиции. Ему было тридцать три года, и здесь все звали его просто Гулаб (произносится как Гуу-лааб), и его позиция в местном обществе была очень значительной. Мне он четко дал понять, что «Талибан» не заберет меня до тех пор, пока в этом деле замешан он.

Это был отличный парень, и мы стали хорошими друзьями, по крайней мере, настолько хорошими, насколько возможно с непреодолимым языковым барьером. По большей части мы пытались разговаривать о семьях, и я понял, что у него есть жена и шестеро детей и одному Богу известно, сколько двоюродных братьев, сестер и дядюшек. Объяснить, что у меня есть брат-близнец, было тяжеловато, так что я в итоге назвал его просто братом, потому, что Гулаб не понимал меня и думал, что Морган – это мое второе имя. Впрочем, как и многие другие люди.

Вместе с Гулабом пришел его друг, который тоже был довольно серьезным и хорошим человеком. Его назначили сменой моего караула, и между собой эти двое не оставляли меня одного. К тому моменту я уже понял почему. Вся деревня была в ужасе, когда талибы, вооруженные до зубов, пробрались в один из домов и избили меня, несмотря на протесты жителей. И теперь талибам грозило высшее возмездие по законам локхай, который обязывал деревню развязать войну с ними и драться до последнего ее жителя. Я еще не до конца понял все принципы локхай, но знал, что это было важно и что меня не сдадут. Теперь у меня в комнате постоянно была охрана. Это не означало, что другим посетителям нельзя входить, и первым посетителем в моем новом доме тем утром был маленький мальчик лет восьми-девяти.

Он сел на край койки и попытался научить меня мусульманской молитве: «Ла ла е ла ла – Мухаммад дель ла су ла ла». Я довольно скоро запомнил ее и повторял вместе с ним. Он был в восторге, хлопал в ладоши и смеялся, а потом побежал на улицу, где его окружила ватага других детишек. Гулаб попытался объяснить мне, что повторение этой молитвы означало, что теперь я мусульманин. И почти тут же вбежал первый мальчик обратно в комнату вместе со всеми своими друзьями, которых было около двух десятков, и все они желали помолиться вместе с техасским новообращенным.

Я попытался объяснить, что я – доктор, и они это довольно быстро поняли и начали говорить снова и снова: «Привет, доктор Маркус», заливаясь смехом и катаясь по полу, как умеют это только дети. Я понял, что очень понравился им, так что я попросил у одного из детей маркер, который заприметил у него в руках, и написал имя каждого из ребятишек по-английски, держа их руки в своей. Потом я дал им написать свои имена моей рукой.

Мы повторили друг за другом слова, обозначающие уши, нос и рот. Потом они научили меня говорить на пушту «вода» (уба) и «гулять» (дукари), и оба этих слова я нашел полезными. В конце концов, дети ушли, но другие местные обитатели племени периодически заходили, чтобы поговорить с Гулабом, и я начал – не без его ободрения – общаться с пастухами, с людьми, которые хорошо умели оценивать расстояние. Понемногу за этот день мне удалось установить, что где-то в трех километрах отсюда есть небольшая американская база.