– Похоже на Ночь на гробнице Медичи: вся сила и страсть вынашиваются внутри, сдерживаются. А вон в том широко раскинувшемся, размашистом клочке испарений… вы видите то, которое я имею в виду?.. это Бернини. Все от страсти – на поверхности, нарочито размашистый жест пойман в самый неистовый момент. А та гладкая, элегантная белая мужская фигура… вон там… это изысканный абсурд Кановы. – Мистер Тоупс издал тихий ликующий смешок.

– Почему вы всегда говорите про искусство? – заговорила Барбара. – Вы этих умерших людей повсюду суете. Что я знаю про Канову, или кто он там есть?

Их уж в живых-то никого нет. Она думала о том темном лице, какое ярко, как светильник, излучало жизнь. Он-то по крайней мере не мертвый. Вдруг подумалось: а сохранились ли все еще на песке перед кабинкой те буквы? Нет, конечно же нет: дождь и ветер порушили их.

Мистер Тоупс молчал, он шагал, подогнув колени, взгляд его был устремлен в землю, голову укрывала соломенная шляпа в черно-белую крапинку. Он всегда думал об искусстве – и в том-то его беда. Он похож на старое дерево: держится на мертвом стволе, через который тянутся лишь немногочисленные волоконца жизни, не давая древесине сгнить заживо. Долгое время они шагали в молчании.

– А вот и река, – выговорил наконец мистер Тоупс.

Еще несколько шагов, и они оказались на берегу широкого потока, который неспешно стекал по равнине к морю. Сразу за пляжем поток обрамляли сосны, за деревьями видна была равнина, а за равниной – горы. В этом покойном послегрозовом свете все казалось необычайным. Цвета – глубже и насыщеннее, чем в обычное время. И хотя все такое четкое, все равно вокруг какая-то таинственная атмосфера отрешенности. Ни звука не слышится, кроме нескончаемого дыхания моря. Они постояли немного, созерцая, потом повернули обратно.

В дальнем конце пляжа навстречу им медленно двигались две фигуры. Белые фланелевые брюки, розовая юбка.

– Природа, – четко провозгласил мистер Тоупс, дернув головой. – Всегда возвращаешься к природе. В такой момент, как этот, в таком вот окружении это понимаешь. Кое-кто живет ныне… спокойнее, быть может, но проникновеннее, глубже. Глубокие воды. Глубокие воды…

Фигуры приблизились. Неужели это маркиз? А кто это с ним? Барбара глаза напрягала, чтобы разглядеть.

– Кое у кого большая часть жизни, – не умолкал мистер Тоупс, – стала одним растянутым во времени усилием не позволять себе думать. Ваш отец и я, мы коллекционируем картины и читаем об умерших. Другие люди достигают того же, напиваясь допьяна, или разводя кроликов, или любительски столярничая. Что угодно, только не несуетное размышление о вещах важных.

Мистер Тоупс умолк. Глянул вокруг себя – на море, на горы, на величественные облака, на свою спутницу. Хрупкая мадонна Мантеньи на фоне всего вечного: море, клонящееся к западу солнце, горы и гроза. А ему шестьдесят, позади вся жизнь, безмерно долгая и безвременно краткая – пустая жизнь. Он думал о смерти и о чуде красоты; круглые поблескивающие стекла очков подернулись влагой, защипало глаза, захотелось разрыдаться.

Приближавшаяся пара была уже совсем близко.

– Какой забавный старый морж, – сказала дама.

– Морж? У тебя плоховато было с природоведением. – Маркиз рассмеялся. – Он слишком сух для моржа. Я бы сказал, это в некотором роде старый кот.

– Пусть себе, кем бы он там ни был, а вот бедную малышку мне жаль. Подумать только: никого нет получше, с кем выйти прогуляться!

– Хорошенькая, верно?

– Да, только слишком молода, само собой.

– Мне нравится невинность.

– Невинность? Cher ami![176] Уж эти девочки-англичаночки… О-ла-ла! Может, вид у них и невинный. Только, поверь мне…

– Ш-ш, они тебя услышат.

– Ерунда, они не понимают по-итальянски.

Маркиз взметнул руку.

– «Старый морж…» – прошептал он, а потом громко и оживленно обратился к подошедшим: – Добрый вечер, синьорина. Добрый вечер, мистер Тоупс. После грозы воздух всегда самый чистый, вы не находите, а?

Барбара кивнула, предоставив отвечать мистеру Тоупсу. Это не его сестра. Это та самая русская, о ком миссис Тоупс когда-то говорила, что позволить ей остановиться в гостинице – это позор. Вон взяла и отвернулась, будто разговор ее не касается: Барбара смотрела в сторону отвернувшегося лица. Мистер Тоупс говорил что-то про Пасторальную симфонию. Багровая пудра для лица при дневном свете – гадкий вид.

– Что ж, au revoir[177].

Сверкнувшая улыбка маркиза была обращена к ним. Русская отвернулась от моря, отдала легкий поклон, вяло улыбнулась. Ее тяжелые белые веки почти сомкнулись – она казалась жертвой чудовищной тоски.

– Они немного несозвучны, – заговорил мистер Тоупс, когда Барбара и он отошли за пределы слышимости, – они несозвучны времени, месту, настроению. Нет у них невинности для этого… этого… – Он выгнулся червем и с дрожью вымолвил то самое, слишком даже драгоценное слово: – …этого состояния природы до грехопадения.

Он скосил глаза на Барбару и подумал: интересно, что за мысли заставляют ее так хмуриться. О, милое и нежное юное создание! Что бы ему сказать такое подобающее о смерти, красоте и нежности? Нежность…

– Все это, – отчаянно продолжал он и взмахом руки обозначил небо, море, горы, – весь этот вид подобен чему-то хранящемуся в памяти, четкому и совершенно покойному, тому, что помнится через громадные бездны надвигающегося времени.

Нет, не это хотел он сказать на самом-то деле.

– Вы понимаете, что я имею в виду? – неуверенно спросил он. Барбара не ответила. Как могла она понять? – Вид этот настолько ясный, настолько чистый и отдаленный… необходим соответствующий настрой. Эти люди выпадали из гармонии. Они не были достаточно ясны и чисты. – Похоже, он становился еще бестолковее, чем всегда. – Это настрой юности и старости. Вы смогли почувствовать это, я смог почувствовать это. А те люди не смогли. – Ему забрезжил выход из непролазной путаницы. Куда он его выведет в конце концов? – Есть стихи, которые выражают это. Вам знакомо имя Фрэнсиса Джеймса? В последнее время я так много думал о его поэтическом творчестве. Искусство вместо жизни, как обычно, но таким уж я сотворен. Не могу не думать о Джеймсе. О том, с какой нежностью и изяществом написал он о Кларе д’Эллебёз.

– Кларе д’Эллебёз? – Барбара остановилась и вперила в него взгляд.

– Вам знакомы эти строки? – Мистер Тоупс восторженно заулыбался. – Эта обстановка заставляет меня думать, что вы заставляете меня думать о них. «J’aime dans les temps Clara d’Ellábeuse…»[178] Но, Барбара, дорогая моя, что с вами?

А она уже разрыдалась – совсем безо всякой причины.