Кто-то глаза пучил, работу мысли изображая.

Кто-то с видом строгим и презадумчивым колупал побелку на стене. Но вот желающих начальство прелюбимое сопроводить в подвалы что-то не наблюдалось. Напротив, стоило запаху расползтись по кухоньке, как количество полицейских, на оной сгрудившихся, изрядно уменьшилось.

— И все-таки, — Себастьян принял и связку свечей, фонарь — дело хорошее, но свечи лишними не будут, — стоит обождать некроманта.

И тише добавил:

— Если эта скотина не появится через пять минут, я лично…

…он не успел подумать, что именно сделает с некромантом, который если и боялся чего, то отнюдь не Себастьянова гнева, когда дверь хлопнула.

Выразительно так хлопнула. Дом явственно желал сообщить, что на пороге его появился человек воистину достойный почета и уважения.

Мелко задребезжали стекла. А то, что сидело в подвале, взвыло дурным голосом, напрочь отбивая последнее любопытство. И даже подумалось, что стал Себастьян слишком стар, если не влекут его приключения.

Меж тем на кухне объявилась новая персоналия, каковая разом вытеснила всех прочих, поелику неприязнь к ней оказалась сильней благоговения, испытываемого чиновником обыкновенным пред начальственным ликом. Не сказать, чтобы оная персоналия была и вправду так уж страшна. Нет. Ежель отрешиться от неприятнейшего ощущения, которое охватывало при взгляде на этого молодого человека, то следовало признать, что виду он был преобыкновенного.

Среднего росту. Виду слегка заморенного, будто бы не так давно случилось ему перенести тяжелую болезнь, последствия коей по сей день сказывались на несчастном.

Кожа его была смугла, с желтизною.

Глаза запали, да и синие круги под ними не прибавляли гостю здорового виду.

Длинная шея.

Острый кадык.

Серебряная серьга в форме птичьей лапы. И само ухо престранное, вытянутое к верху. Знать, отметились в родословной парня пресветлые. С другое стороны, тем удивительней, что, невзирая на альвийскую кровь, выбрал он все ж темный путь.

— Доброго вечера, — вежливо поприветствовал Себастьяна ночной гость. И потянувши хрящеватым носом воздух, уточнил. — Не для всех, как я понимаю? Изволите темными искусствами баловаться?

И сказано сие было с немалою укоризной, от которой Себастьян пришел в смущение и даже поспешил оправдаться:

— Это не мы.

— Вижу, — гость протянул руку. И та оказалась тонка до прозрачности, этакую не то, что пожать, тронуть страшно, а ну как раздавишь ненароком. Однако пожатие оказалось крепким, а рука не такой уж хрупкой на вид. — Зигфрид. Если вы часом запамятовали…

— Ну что вы, как можно… то знакомство сложно было забыть. Это старший следователь Катарина…

— Из Хольма, — а вот глаза у парня пустые, вымерзшие будто бы. Ни удивления. Ни возмущения. Ничего-то в них нет. Не глаза — стекляшки.

— Имеете что-то против?

И пусть взгляд остался равнодушен, но почудилось вдруг, что стоит пареньку пальцем шевельнуть, и сам Себастьян прахом рассыплется, и Катарина, которая тоже, видать, ощутила что-то этакое, если сглотнула и от двери попятилась. Но Зигфрид усмехнулся, при том усмешка вышла кривою — левая половина лица поднялась, а правая осталась бездвижно — и произнес:

— Ничего. Нижайше прошу простить меня. Увы, некоторые воспоминания моего детства и, скажем так, затянувшейся юности, имеют дурное обыкновение негативно сказываться на моем настрое. Уверяю вас, я ни волей, ни неволей не причиню вам вреда.

И прижав руки к груди, он поклонился.

— А теперь убедительно прошу оказать мне любезность и позволить спуститься… одному, — уточнил он. И с некоторой толикой поспешности добавил. — Живым там делать нечего. Пока. Я подчищу, а дальше вы…

…здесь было почти как дома.

И речь шла именно о том доме, который так долго держал Зигфрида в плену, не позволяя умереть, но и отравляя каждое мгновенье жизни. Тогда, раньше, ему казалось, что, если выпадет хотя бы малейший шанс сбежать, причем не важно, в жизнь ли, в смерть ли, Зигфрид им воспользуется.

Но его освободили и оказалось…

Оказалось, что мир переменился. И в новом, перекроенном по каким-то вовсе безумным лекалам, Зигфриду не осталось места.

Его род исчез.

Забыт.

И имущество его отошло, что к дальней родне, которая вовсе не обрадовалась возвращению Зигфрида и поспешила объявить его самозванцем, что к короне. Та тоже не обрадовалась и учинила проверку.

Дознание.

И еще одно дознание.

Зигфрида смотрели. Щупали. Заглядывали в глаза и в рот, и в уши. Святые братья орошали его святою же водой, заставляли произносить слова молитв, которые для Зигфрида давно уж утратили всякий смысл. И это длилось, длилось… и быть может, закончилось бы иным заключением, он чуял, что именно к тому все идет. Нет, не тюрьма, но монастырь.

Тихий.

Удаленный.

Закрытый. Самое место для того, кто столь долгое время един был с тьмою первородной. И все душеспасительные беседы подводили его к мысли об этом, Вотаном благословенном, месте, в котором отыщет он покой.

Покоя не хотелось.

И Зигфрид всерьез начал подумывать о побеге, когда однажды к нему не появился гость.

— Я тебе верю, — сказал он с порога и взмахом руки отослал храмовника. А тот, пусть и недоволен, но подчинился. И это уже было удивительно. — И я не думаю, что ты представляешь опасность для общества.

Гость был нехорош.

И не сказать, чтобы черты его лица были вовсе уродливы, скорее уж складывались они так, что лицо это становилось дисгармонично. Нос крупноват. Рот широковат. Губы тонки.

И главное, портрет-то узнаваем, пускай и минули сотни лет, а династия-то не сменилась.

— Матеуш, — представился гость.

— Зигфрид, — ответил ему Зигфрид. Кланяться не стал.

Зол был.

— Мой прапрадед велел бы тебя сжечь, — сказал королевич, закинув ногу на ногу. — Просто на всякий случай. Он многих жег, то ли характер был таков, то ли со страху… мой прадед кострами не баловался, но объявил бы самозванцем…

— Я не самозванец.

— А это не важно. Дело не в том, кто ты есть, а в самом прецеденте. Знаешь, сколько ныне исчезнувших родов? Сотни. И вот представь, объявился якобы утраченный потомок одного из них. И корона признала его право на имя, на собственность… а вот теперь вопрос, сколько через год объявится других таких вот…

— Таких больше не будет.

— Хорошо, — миролюбиво согласился королевич, — тогда других. Воистину самозваных. На самом деле довольно сложно определить, правду ли человек говорит или же… у вас в роду имелись особые приметы. Да и печать на тебе.