— Я не могу остаться. Ты же знаешь, мне нельзя здесь находиться.

И он привлек Луизу к себе, втянул в складки одежды. Прямо перед его удивленно расширенным глазом на ее шее пульсировала крохотная вертикальная жилка. Серебряный баланс часов, топливопровод двигателя. Это — часть ее; Борелли поцеловал жилку.

— Так-то лучше, так-то оно лучше, — зашептала Луиза, пытаясь развернуться так, чтобы его видеть.

Прямо перед ним привольно раскинулось все то, что она предлагала в дар, то, что вдруг стало таким естественным. Борелли не вполне понимал, что происходит, он нахмурился — и подхватил ее на руки. Покачал было головой — и замер; в коридоре послышались шаги.

Луиза ничего не заметила.

— Ты бы накинула что-нибудь на себя, — прошептал он. — О, любимая. Ну же.

Луиза, похоже, не вслушивалась.

— У тебя есть братья и сестры? — полюбопытствовала она.

Борелли воззрился на нее. Такие вопросы способна задавать только замужняя женщина. Он оглянулся на дверь, на коридор.

— Так есть или нет?

— Нет.

— А родители твои живы?

— Мать жива.

— Бедный мальчик…

— Да при чем здесь это?.. Быстрее, пожалуйста. Оденься. Луиза? Или мне придется уйти.

А Луизе так хотелось потянуть время.

Глядя куда-то в пространство, она несколько раз произнесла его имя. Повторила еще раз — с густым северноавстралийским акцентом. Борелли только головой изумленно качал: как это на нее непохоже! Этот новый Борелли был темноволос, однако бледен; такой серьезный и глаз с нее не сводит. Была в нем некая «зажатость», которую так хотелось снять! Луиза быстро поцеловала его несколько раз — и оперлась подбородком о его плечо.

Под прямым углом к ним, в номере 315, Хофманн балансировал на одной ноге, стягивая носки. Вайолет бросила бедняжку Шейлу заниматься открытками; и пока Хофманн рассказывал про выставку, на которой только что побывал, — прыг-скок, — Вайолет расстегнула лифчик и погляделась в высокое гостиничное зеркало. Слушала она разве что краем уха. Тут же стояли и лежали флакончики духов и пуховки для пудры, всевозможные бумажные салфетки, расчески и овальные розовые крышечки; в воздухе повисала смутно-благоуханная влажность талька. Номер походил на театральную гримерку; те, кто пользовался зеркалом, сменялись в здешнем коротком репертуаре с одинаковой регулярностью.

— А где твоя подружка? — полюбопытствовал Хофманн.

Вайолет выпустила колечко дыма.

— Саша опять усвистела куда-то с этим своим приятелем-доктором.

— Со стариком Нортом? — Хофманн аккуратно сложил рубашку. — Я с ним особо не общаюсь.

— Он нормальный парень, — заверила Вайолет, помедлив — а чего ей еще оставалось делать, будучи обнаженной? — И вовсе не старый. Нет-нет, не сказала бы.

Хофманн не ответил: не хотел наводить ее на ненужные мысли.

Но вот Вайолет обернулась, такая тоненькая и хрупкая в своей наготе, — и расхохоталась от души.

— Да я себе, похоже, негритеночка подцепила!

Гладкие бока и спина Хофманна были покрыты ало-фиолетовыми синяками — от столкновения с флагом.

Она все еще смеялась, когда Хофманн ухватил ее за запястье. Они повалились на кровать, прямо поверх одежды.

— Эй, не так быстро, — задохнулась она, везде и всегда — звезда экрана и сцены. Вайолет свесилась с кровати затушить сигарету. Но Хофманн уже принялся за дело; она вскрикнула.

Одна и та же мягкая музыка транслировалась в каждый из номеров. Когда запись сменилась, Хофманн не спеша прошествовал к себе, чуть дальше по коридору. Мимо прошел Борелли; мужчины коротко раскланялись.

Туристы поделились более-менее на две категории: те, кто хмурился в тишине, пытаясь удержать и вычленить созвездие впечатлений, по большей части никчемных; и те, кто замусоривал тишину словами — любыми, первыми попавшимися, расшатывая и разрушая приблизительную форму вещей. Первые легко узнаваемы. В фойе они ковыряли ковер носками ботинок, словно выискивая мимолетные впечатления у себя под ногами. Остальные — ядро группы — сбились в кучку; головы и голоса характерно подергиваются, и одеты все в светлое. Удивительно, сколь многие перетаптывались на месте или потирали руки. День-то выдался нехолодный. Чтобы убить время, они перебрасывались шутками, остротами, комментариями и отдельными наречиями. Да-да. Взять, например, хоть Гэрри: «Противомоскитные сетки все с собой взяли?» На такого рода реплики отзывались разве что походя, но ценность их оттого не умалялась. Это нормально: так раствор скрепляет кирпичи.

Туристы допивали растворимый кофе — «добрый старый суррогатик» — шутка такая! — и две-три дамы с трудом пытались подступиться к громадным сэндвичам типа «герой». Многие были в пальто, в шубах, в шарфах и все такое прочее; ранний ужин еще более нагнетал атмосферу. Снаружи почти стемнело. Уличное движение свелось к далекому ночному гулу. Дуглас Каткарт резко подышал на бледно-голубые окуляры бинокля и пошарил в кармане, ища носовой платок. У Кэддока зачехленный в кожу телеобъектив был, как всегда, под рукой: в живот упирался.

Подоспел гостиничный туроператор. Щеголеватый такой.

— Все в порядке, парни, — объявил он, глядя на часы. — Ну, в путь-дорогу. Удачи!

Удачи? Это он о чем?

Туроператор, улыбнувшись, смачно хлопнул Джеральда по спине. Американцы, они такие: особо не церемонятся.

Лендроверы — модели с длинной колесной базой — были укомплектованы металлическими лопатами, запасными баночками с соком, подвижными фарами и воротами. Первую машину вел широкогрудый американец с жиденькой серебристой бороденкой и со шрамом на лбу, благоухающий перегаром. Этот разговаривать не разговаривал: только ругался или бурчал что-то на индейском жаргоне — вот ведь грязный ублюдок! Работник лесной охраны, так называемый рейнджер. Второй водитель, его напарник, из машины так и не вышел; лишь впоследствии, когда согруппники сравнивали записи, выяснилось, что он — точная копия первого. Оба были в одинаковых мятых куртках-«сафари», оба экипированы охотничьими ножами в ножнах, патронной обоймой и флягой с водой. В этом смысле они весьма походили на сходным образом экипированные лендроверы.

Отработанное движение руки из окна — вперед, по дуге. Рейнджер выжал подвывающий полный привод, и колонна стронулась с места.

Заповедник находился в самой неожиданной части Нью-Йорка — в центре, на неровной местности, среди заброшенных скамеек, среди кустов, и скалистых образований, и неглубоких оврагов.

На вопросы рейнджер упорно не отвечал.

Так что Филип Норт пояснил Саше:

— Мне рассказывали, будто там водятся лисы, американские зайцы, скунсы и совы. И разумеется, белки.

При этих словах рейнджер зашелся хриплым хохотом и бросил через плечо: