— Эта школа, Руквуд, свела вас с мальчиками из более культурной среды. Меня интересует тот факт, что вы отвергли их ценности.

— Никакой культуры там не было, — горько усмехнулся Берни. — И они принадлежали к враждебному мне классу.

— Ах да, марксистская метафизика. — Психиатр покивал, обдумывая слова Берни. — Наше исследование показывает, что умных людей с привилегиями влечет к марксизму из-за дефектов в складе личности. Они не способны понять высшие ценности, такие как духовность и патриотизм. Они от природы асоциальны и агрессивны. К примеру, о вас, Пайпер, комендант говорит, что вы всячески сопротивляетесь реабилитирующим практикам лагеря.

Берни тихо рассмеялся:

— Вы имеете в виду принудительные религиозные наставления?

Лоренцо уставился на него как на лабораторную крысу в клетке:

— Да, естественно, вы ненавидите христианство. Религию любви и примирения. Это совершенно ясно.

— Нам тут преподают и другие уроки.

— О чем вы? — озадаченно спросил доктор.

— Это камера пыток. В шкафу у вас за спиной — резиновые дубинки и корыта для имитации утопления.

— Выдумки, — качнул головой Лоренцо.

— Тогда снимите брезент с этой штуки в углу, — предложил Берни. — Давайте.

Он понял, что начинает дерзить, и прикусил губу. Ему не хотелось, чтобы доктор пожаловался Аранде.

Психиатр раздраженно хмыкнул, встал и приподнял брезент. Лицо его застыло, когда он увидел высокий деревянный столб с металлическим сиденьем, удерживающими ремнями и ошейником, а сзади — тяжелый латунный винт.

— Гаррота, доктор. Тут казнили шестерых за время моего пребывания в лагере. Нас выстраивают во дворе, выносят эту штуку и заставляют смотреть. Слышно, как у человека ломается шея — с таким громким хрустом, похожим на выстрел.

Психиатр сел на место, твердо взглянул на Берни, покачал головой и тихо произнес:

— Вы асоциальны. Вы психопат. — Голос его оставался спокойным, он снова мотнул головой. — Такие, как вы, никогда не исправятся; у вас ум испорчен, неполноценен. Боюсь, гаррота необходима, чтобы держать под контролем людей вроде вас.

Он сделал пометку в анкете и крикнул:

— Охранник! С этим я закончил.

Августин увел Берни. Солнце скатилось за горизонт, его красные лучи подсвечивали деревянные бараки, вытянувшиеся вдоль утоптанного множеством ног плаца. Скоро зажгутся прожекторы на сторожевой башне, которая возвышалась над оградой из колючей проволоки. Среди бараков стоял крест высотой под два метра, с его поперечной перекладины свисали веревки. Он выглядел как религиозный символ, но нет, на него в наказание подвешивали провинившихся заключенных. Берни пожалел, что в разговоре с психиатром не упомянул и об этом.

Наступило время вечерней поверки: триста узников, волоча ноги, строились в шеренги вокруг небольшой деревянной платформы в центре плаца. Августин остановился, поправил на плече тяжелую винтовку.

— Мне сегодня нужно еще пятерых отвести к доктору по психам, — сказал он. — Долгий у меня будет вечер.

Берни удивленно покосился на него. Охранникам не полагалось разговаривать с заключенными.

— Доктор такой недовольный, — добавил Августин.

Берни повернул к нему голову, но тот смотрел в другую сторону.

— Будь осторожен, Пайпер, — тихо проговорил охранник. — Возможно, наступят лучшие времена. Пока больше ничего не могу сказать. Будь осторожен. Сиди тихо, чтоб тебя не наказали и не убили.

Берни стоял рядом со своим другом Винсенте, адвокатом. Его худое лицо, окруженное всклокоченными седыми волосами и спутанной бородой, выглядело усталым и больным. Он улыбнулся Берни и закашлялся, где-то глубоко в груди у него захлюпало. Винсенте с лета страдал какой-то легочной инфекцией, он то вроде бы поправлялся, то снова заболевал, тяжелее прежнего. Некоторые охранники позволяли ему выполнять работу полегче, а взамен он помогал им заполнять разные документы, но на этой неделе за узников, которых отряжали работать на карьере, отвечал сержант Рамирес, человек грубый и безжалостный, под его началом Винсенте весь день ворочал камни. И теперь, судя по виду, едва держался на ногах.

— Что с тобой случилось? — шепнул он Берни.

— Сюда приехал психиатр, он беседует с людьми, которые были в Сан-Педро. Сказал, что я асоциальный психопат.

Винсенте криво усмехнулся:

— Это доказывает то, что я всегда говорил: ты хороший человек, пусть и большевик. Когда кто-нибудь из этих людей объявит тебя нормальным, будешь беспокоиться. Ты пропустил ужин.

— Ничего, переживу, — сказал Берни.

Ему следовало хорошо выспаться, чтобы утром были силы для работы. Ужасный рис, которым кормили заключенных, явно сметали с пола вместе с песчаной пылью на каком-то складе в Валенсии, но, чтобы работать, нужно было съедать все.

Берни прокрутил в голове слова Августина. Они оставались загадкой. Лучшие времена? В Испании грядут политические перемены? Комендант рассказывал, что Франко встречался с Гитлером и скоро Испания вступит в войну, но они ничего не знали о том, что на самом деле происходит за оградой лагеря.

Аранда вышел из своего барака. В руке он держал стек, которым похлопывал себя по ноге. Комендант улыбался, и узники немного расслабились. Вскочив на платформу, он начал чистым резким голосом выкрикивать имена.

Перекличка заняла полчаса, заключенные, одеревенев, стояли навытяжку. Ближе к концу поверки в нескольких рядах от Берни кто-то упал. Стоявшие рядом нагнулись поднять беднягу.

— Оставьте его! — крикнул Аранда. — Смотреть вперед.

В конце комендант вскинул руку в фашистском приветствии и провозгласил:

– ¡Arriba España!

В первые дни заключения Берни в монастыре Сан-Педро многие узники отказывались отвечать, но, после того как нескольких застрелили, они покорились, и теперь прозвучал глухой нестройный ответ. Берни подсказал своим товарищам по несчастью английское слово, звучавшее похоже на «arriba», и многие в качестве отзыва говорили: «Grieve España» — «Печалься, Испания».

Заключенных распустили. Упавшего мужчину подняли и унесли в барак. Это был один из поляков. Он едва мог двигаться. За оградой из колючей проволоки стояла плохо различимая в сумерках фигура в длинном черном балахоне.

— Отец Эдуардо, — пробормотал Винсенте, — пришел за добычей.

Молодой священник вошел в лагерные ворота и направился к польскому бараку. Подол его длинной сутаны поднимал с земли маленькие пыльные вихри.

— Явился проверить, не удастся ли ему запугать адом еще одного твердого атеиста, чтобы тот принял перед смертью последнее причастие.

Винсенте был левым республиканцем, членом партии Асаньи. Он работал адвокатом в Мадриде, за небольшую плату помогал беднякам, пока не вступил в милицию в 1936-м.

— Это чистый романтизм, — сказал он Берни. — Я уже был слишком стар. Но даже рациональные испанцы, вроде меня, в душе романтики.

Как и все члены его партии, Винсенте испытывал глубокую ненависть к Церкви. У левых республиканцев это превращалось едва ли не в одержимость; развлечение буржуазных либералов, как говорили коммунисты, которых Винсенте презирал. По его словам, они погубили Республику. Эстабло, лидер коммунистов в бараке Берни, не одобрял его дружбу с Винсенте и однажды предостерег:

— В этом