Приду под липовые своды,

На скат тригорского холма,

Поклонник дружеской свободы,

Веселья, граций и ума.

Под текстом надпись: «Писано августа 17-го 1817 года».

Вернувшись в Михайловское, Александр быстро возобновил знакомство с милой соседкой, и вскоре уже приезжал к ней после ссоры с отцом, после отчаянного письма, написанного псковскому губернатору, в котором говорил, что лучше отправится в крепость, чем останется в Михайловском.

Узнав о дерзком письме Александра гражданскому губернатору Пскова, Прасковья Александровна, не теряя ни минуты, послала вслед за нарочным одного из своих крестьян с приказом догнать и воротить письмо. Не догнал. Но тут, видимо, вмешалась судьба: нарочный не застал губернатора дома, оставил письмо у себя, забыл о нем и вернул его Пушкину лишь три недели спустя, успокоив тем самым заботливую хозяйку Тригорского.

Лихачев пишет о Прасковье Александровне: «Самой Осиповой еще лишь сорок с небольшим лет. Это умная, прекрасно образованная женщина из культурной дворянской семьи. Отец ее, А. Вындомский, сотрудник журнала “Беседующий гражданин”, знавший лично Новикова и Радищева, был масоном, в Тригорском хранились еще его книги, а возможно, и бумаги. Осипова, владея иностранными языками, следила за литературой. В библиотеку Тригорского попадали не только русские, но и европейские книжные новинки».

Когда отгремели громы, Пушкин по-прежнему много времени проводил в Тригорском, кокетничая со всеми тригорскими барышнями. Прасковья Александровна жила в поместье круглый год с дочерьми Анной[92] и Евпраксией, которую все в семье назвали Зизи. Кроме того, с ними жили ее падчерица Александрина (по-домашнему Алина) и две дочери от второго брака – Мария и Екатерина. Наездами бывали здесь ее сыновья: Алексей, Михаил и Валериан. Алексей Вульф, студент Дерптского университета, приезжал не один, а со своим товарищем – молодым поэтом Николаем Михайловичем Языковым, тоже дерптским студентом. Пушкин писал им:

Здравствуй, Вульф, приятель мой!

Приезжай сюда зимой,

Да Языкова поэта

Затащи ко мне с собой

Погулять верхом порой,

Пострелять из пистолета.

Лайон, мой курчавый брат

(Не михайловский приказчик),

Привезет нам, право, клад…

Что? – бутылок полный ящик.

Запируем уж, молчи!

Чудо – жизнь анахорета!

В Троегорском до ночи,

А в Михайловском до света;

Дни любви посвящены,

Ночью царствуют стаканы,

Мы же – то смертельно пьяны

То мертвецки влюблены.

В теплую погоду Пушкин, молодежь и маленькие дочери Прасковьи Александровны целые дин проводили на воздухе: гуляли, играли в прятки и в догонялки, танцевали. В ненастья развлекались дома. «На днях я мерился поясами с Евпраксией, – писал Александр брату в ноябре 1814 г., – и тальи наши нашлись одинаковы. След, из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила». Позже, в «Онегине», в описании именин Татьяны, появятся строки: